Через несколько шагов настроение его изменилось. «А не тщеславие ли гонит меня к жестоким крайностям? — подумал вдруг молодой человек. — Необходимо проверить себя на незнакомой личности. Этого человека надо высмотреть среди уличной толкотни, изложить ему свои взгляды и набраться терпения, чтобы услышать комментарий к собственным воззрениям. А если я вызову лишь усмешку? Собеседник покрутит указательным пальцем у виска и расхохочется. Посчитает мои мысли продуктом больного воображения несостоявшегося человечка. Что тогда? Как себя вести? Еще больше озлобиться или искать другое лицо? Я ведь знаю, что лишь тот, кто решился идти напролом, способен выстроить свою судьбу. И мир тогда отступит…»

Тут Дыгало настороженно огляделся, глаза его заблестели, он стал жадно рассматривать прохожих. Пошарив пронзительным взглядом по многолюдной Остоженке, архитертор вдруг разглядел Семена Семеновича Химушкина. Вначале Виктор Петрович отвел взгляд, предпочитая выбрать кого-то незнакомого. Но сутулый, небритый, бледненький, в поношенной бесцветной одежде, преисполненный безразличия ко всему на свете, странный москвич по-прежнему притягивал господина Дыгало. Опустив глаза, Химушкин шел медленно, казалось, угасая прямо на ходу. Не озлобленный, не рассерженный, в своей непроницаемой мертвенной замкнутости. Виктор Петрович теперь не мог вдосталь на него наглядеться и рисовал в воображении образ уходящей цивилизации. «Какая прелесть, какое бесподобное зрелище! Вот он, характерный тип гордого, но никчемного человека, чье время заканчивается. Жалко ли мне его? — пронеслось в голове Дыгало. — Ведь когда-то он был здоров, умен и красив. Но разум, положенный в основу его существования, выдохся, увял, добровольно отказавшись от собственного возмужания. Впрочем, видимо, это не было ему дано изначально, и теперь он тащится на свалку истории. Общество упрямо приняло сторону униженных и оскорбленных, пожелав поднять их до уровня гениев. И это явилось жесточайшей ошибкой. Надо было делать как раз наоборот: всеми путями способствовать селекции, стимулировать появление сверхчеловека. А теперь куда с этим неподъемным балластом ничтожных потребителей? Какая сила способна будет через сто-двести лет их выкормить, вылечить, обучить, обеспечить достойной пенсией? Тем более если каждый из них в пятьдесят пять — шестьдесят захочет уйти на покой, а прожить мечтает до ста и дольше. Таких финансовых ресурсов уже нет, а через век-два и вовсе не будет. Пенсионная система отомрет, здравоохранение сведется к частной практике. Так что без разрушительных социальных катаклизмов в мировом масштабе не обойтись. Поэтому я наблюдаю закономерный финал эпохи потребления — человек отменяется. Сам медленно плетется на свалку. С этим жалким, ветхим существом еще можно поговорить. Надеюсь, он будет честен в конце жизни, тут намного больше вероятности услышать правду, — так сказать, развернутое последнее слово обвиняемого в никчемности. Но с чего начать беседу? Что спросить? Я давеча сам его разыскивал, однако для чего?»

Молодой человек бросился наперерез толпе к Химушкину:

— Какой приятный случай, Семен Семенович! Прошу прощения, перехожу сразу к делу. Не кажется ли вам, что людей стало непозволительно много? А качество человека снизилось. И не просто чуть-чуть, едва заметно опустилось, а катастрофически проваливается к истокам самого вида?

Химушкин хмыкнул без особого удивления:

— А, это вы, Дыгало. Так неожиданно смылись с интересной дискуссии, что я даже подумал, не заболели ли вы. Жаль, хотелось познакомить вас с необычным человеком. Но почему вы обратились ко мне с таким вопросом? — в голосе Семен Семеновича чувствовалось недовольство.

— Вы, пожалуй, единственный, кто вызывает у меня интерес. Мне показалось, что вы не торопитесь, а значит, не прочь поболтать. К тому же я давно уверился, что вы обижены на весь мир! Разве не так?

— Для мрачного настроения у меня другие причины. А мир меня нисколько не интересует. Пустое дело.

— Позвольте пожать вам руку. Схожие мысли одолевают и меня. Вот почему я задал свой вопрос. Он вас заинтересовал?

— Даже не знаю, что сказать. Дело же не в количестве пропащих людей. Хотя именно массы консолидируют изношенные, увядшие, слаборазвитые умы в разрушительную энергию. Чем больше ее окажется, тем скорее произойдет братоубийственная катастрофа. Борьба за рабочее место восстановит дочь против отца, сына против матери, брата против брата! Ведь в человеке совершенно не получил развития инстинкт, охраняющий генетическое понятие «свой». У меня давно возник вопрос: почему? Если совершенно не нужно опознавать «своего», то все родственные обременения полная чепуха.

— Прошу прощения, что вы имеете в виду?

— А вам это не приходило в голову? Вот видите… Представьте себе, что у мужчины родилась дочь, но он не принимал участия в ее воспитании, более того, он ее никогда не видел. Они встречаются, двадцать—тридцать лет сегодня не такая большая разница для любовников? — влюбляются друг в друга и начинают совместную жизнь. Как, слабо? Или другая ситуация: бандит вламывается в квартиру, убивает хозяйку, не зная, что она является его родной матерью. По каким-то причинам она рассталась с ребенком, когда тот был еще младенцем. Инстинкт оберегает нас от огня, от чрезмерных нагрузок, голода, жажды, грома, молнии… Вы когда-нибудь видели человека, идущего по открытой местности в грозу? Никогда не увидите! Однако эволюция не выработала программу «свой — чужой». Достаточно серьезный пробел в развитии вида, а ведь на всех углах поем человеку панегирики. Кстати, первый признак нашего несовершенства — неумеренные комплименты самим себе. Пока не начнем высмеивать собственные физиологические недостатки, усердно бороться с ними, причем не словом, а с помощью науки, — изменять, совершенствовать себя, — не сможем встать на путь трансгенного модифицирования. Единственно верная методика — качественная переделка людского рода.

— Да, о сигнале «свой» я еще не задумывался. Спасибо за подсказку. Мне ваше замечание ох как по душе. В последнее время я собираю подтверждения человеческого несовершенства. Людская порча аккумулируется в негативную энергию. Этот ресурс мне чрезвычайно нужен.

Семен Семенович поднял глаза, вглядываясь в Дыгало.

— Я встречал разных собирателей, но ваш случай особый. Я бы рассмеялся, только нет для этого сил. Давайте помолчим минутку-другую, а потом продолжим. Вы меня заинтересовали.

— Вот и славно! Я хочу добиться вашей дружбы.

Они молча прошли метров двести. Перед Институтом иностранных языков Химушкин взглянул на Виктора Петровича и заговорил слегка осевшим голосом:

— Социальная политика в скором будущем явится самой разрушительной бомбой для всей планеты. Ее катастрофические последствия станут прелюдией исхода всего человечества. В погоне за популярностью партийные лидеры извращают изначальный принцип животного мира: выживает сильнейший. Надо заметить, что мы все еще остаемся в академическом разделе «животные». И наш разум, у большинства достаточно слабый, тут совершенно не при чем. Он вообще случайно попал в нашу биооболочку. Не там, не там его место. Лозунги собирателей голосов на выборах значительно опережают достижения науки, что как раз приведет к всеобщему коллапсу. Ведь биология и физиология пока не располагают необходимыми знаниями, как продлить активную жизнь человека. Наука лишь способна пролонгировать ее биологическую основу, то есть увеличить срок растительной жизни, хотя термин «растительный» не совсем подходит к этому человеческому состоянию. Лучше все же, — он хмыкнул, — оставаться при понятии «биологическая жизнь». В первую очередь пострадают граждане государств с так называемой «высокой культурой социальной защиты». ХХ11 век начнется с того, что в европейских странах законодательно введут эвтаназию. То есть разрешат отправлять на тот свет не только людей, чья жизнь поддерживается медицинскими аппаратами и лекарствами, но и всех граждан со слабым интеллектуальным потенциалом. В Германии, открытой стране, каждый год кого-то судят. Медбрат помог паре десятков тяжелобольных отправиться на тот свет. Врач, наблюдая муки пациентов, не имеющих шансов вылечиться, сделала смертельные инъекции. Но то, за что сегодня судят, через сто лет станет основанием для премий и наград. Очень скоро мы придем к пониманию: если у эмбриона потенциал мозга минимальный, айкью ниже пятидесяти процентов, — беременность прерывается! И пора определить порог жизни — восемьдесят один год. На следующий день после юбилейного вечера муниципальные службы преподносят имениннику гроб и венок, а медбрат вводит смертельную дозу. Зачем платить биочеловеку пенсию, социальные пособия, охранять его здоровье? От него ведь никакого проку! А социальные кассы к тому времени окажутся пусты! Но такие меры могут быть лишь временными, на сто-двести лет, не больше. Потому что проблему облагораживания нашего вида так не решить. Глупость не смешна, она трагична. У лица умного… — Химушкин поперхнулся и пожаловался: — Кажется, простыл, везде напичканы кондиционеры, кашель замучил. Так вот пора, пора менять человека на более разумное существо. Тот, кто заявит о выходе из человечества, — помните, как повально, с радостью, выходили из КПСС, — повторит эту замечательную национальную акцию: мы, русские, выходим из обанкротившегося сообщества! Тот, кто провозгласит этот спасительный лозунг на всю Россию, увлечет за собой передовые силы общества! Они смогут получить уникальный шанс: благодаря трансгенной инженерии и генетическим мутациям создать новый вид. Пора, пора… — он попытался улыбнуться, но беззубый рот лишь едва приоткрылся.