Вас мне очень не хватало, Римма, — уже совсем по-деловому сказал он. — Помогите закончить проверку. Потом пойдем вместе.

Римма села спиной к аппаратам и сложила полные руки на коленях.

— Що звелыте?

— Мне очень нравится, когда вы говорите по-украински. Чудесный, певучий язык. Но я его плохо понимаю, а сейчас мне важно понимать.

— Слушаюсь, товарищ начальник.

— Какой я начальник? — смутился Вадим. — Вроде вас.

— Не скромничайте. Года через два вам лабораторию дадут. Возьмете меня ученицей?

— Почему ученицей? К тому времени вы уже лаборанткой будете.

— Я-то? — удивилась Римма. — Эх, Вадим Сергеевич! У меня зовсим иншая доля, другая судьба. — И, точно устыдившись своей откровенности, уныло спросила: — Ну, говорите, що я должна робить? Що принесты? Що унесты? Целый день на побегушках.

Вадиму стало неловко, он хотел было выключить приборы и пойти с Риммой в столовую, но все же их не терпелось проверить.

— Одну минутку, девочка. Не сердитесь. Попробуйте сказать… ну хотя бы в этот микрофон, что-нибудь сверхъестественное. Чтобы я дух не смог перевести… Скажем, вроде того, что я полечу в межпланетном корабле.

Римма зевнула и придвинула к себе микрофон.

— Удивительное дело! И чего это людям на Земле не сидится? Но я бы все равно вас не пустила.

Микрофон никуда не был включен, но Вадим его резко отодвинул, инстинктивно, точно Римма говорила на весь мир.

— Почему? Почему бы не пустили? — пробормотал он, заикаясь.

Римма прошлась по комнате и, проглотив зевок, уставилась на светящееся блюдце осциллографа.

— Вы просили сказать что-нибудь особенное? Ну что ж, мне не жалко. — Она помедлила в предвкушении эффекта. — Разве я могла бы отпустить любимого человека?

Все позабыл Вадим. Он смотрел уже не на экраны, где прыгали, извивались, подскакивали сумасшедшие линии, не на приборы, где стрелки удивленно покачивали маленькими головками, не зная, куда приткнуться. Он смотрел в холодные, голубые, как льдинки, глаза Риммы и не понимал, что это — шутка или признание?

— Вы шутите? — еле шевеля пересохшими губами, спросил он.

— А як же? Сами приказали. Ну що злякались? На вас лица нет. — И Римма деланно засмеялась.

Вскочив со стула, Вадим хотел было сбежать, но за ним потянулись провода, и это вернуло его к действительности. В конце концов, он сам виноват, сам напросился. Но в сердце притаилась обида. Разные бывают шутки, только есть вещи, над которыми шутить нельзя — совесть не позволяет. А Римме все равно…

Он отвернулся к аппаратам. Зубчатая линия пульса то сжималась, то разжималась, как гармошка. «Веселая музыка», — усмехнулся он, досадуя, что дал волю чувствам. Сердечные токи растерянно бродили по экрану, а линии, определяющие кровяное давление, то сходились, то расходились, как рельсы на узловой станции.

Возможно, все это казалось Вадиму, но не было никакого сомнения, что в таком состоянии он не может продолжать испытания. Надо успокоиться.

Он не спеша расстегнул ремешок пульсометра, хотел было снять электроды, но Римма сделала это сама.

— У вас пальцы почему-то не слушаются… Идемте скорее обедать, а то ничего вкусного не останется.

За обедом Вадим молчал, пробовал разобраться в себе, что же, в конце концов, произошло. А Римма болтала о разных пустяках: что отбивная сегодня жестковата, что из всех пирожных она больше всего любит миндальное, что однажды съела полкило мороженого и даже не простудилась.

Через час после обеда Римма вновь появилась в лаборатории.

— Я вам не нужна, Вадим Сергеевич? — подчеркивая деловую сторону своего посещения, Римма назвала его по имени-отчеству. — Вы хотели что-то проверять? Могу быть морской свинкой. Могу в микрофон балакать.

Перед тем как испытывать приборы на себе, что было еще до той горькой обиды, которую Римма нанесла ему, Вадим хотел проверить их также и на Римме, но сейчас отказался.

Однако Римма настаивала:

— Поучите меня, как с аппаратами обращаться. Сами же говорили, что я должна быть лаборанткой. Обрыдло мне аккумуляторы таскать.

Рассматривая бумажную ленту с записью разных медицинских показателей, определяющих самочувствие Яшки в полете, Вадим удивлялся, насколько они изменились после включения атомных двигателей. Только что отсюда ушел Марк Миронович, которому Вадим продемонстрировал полную исправность всех приборов. Значит, дело не в технике, а в Яшке. Видимо, его организм не переносит столь огромного ускорения. Марк Миронович разводил руками, качал головой и, видно, был не на шутку огорчен.

Любознательность Вадима часто приводила в ужас его мать. Ну хорошо, она врач, работает в исследовательском институте. Дома от медицинской литературы не продохнуть, шкафы с журналами уже вылезли в коридор. Но Димка-то здесь при чем? Неужели ему не достаточно своей радиотехники, чтобы еще интересоваться медицинскими журналами? Правда, тут есть связь. Димка занимался электрорадиоприборами, которые применяются для диагностики и лечения. Но ведь это постольку поскольку. Не основная его специальность.

— Хорошо, садитесь, Римма, — все еще продолжая рассматривать ленту, согласился Вадим. — Попробуем выяснить одну странность. Уж очень знакомая кривая. Где-то я ее видел…

Чтобы убедиться в правильности полученных результатов, надо повторить опыт не один раз. Вадим проверял приборы и на себе, и на Марке Мироновиче, хотел было опутать проводами своего начальника Бориса Захаровича, но тот терпеть не мог медицинских исследований, особенно если показатели твоего здоровья выражаются в абсолютных цифрах (пульс, давление, температура и прочее). Пришлось благоразумно воздержаться.

Где-то пряталось сомнение, что приборы слишком чувствительны. Подумать только: Римма сказала, несколько слов, а в сердце Вадима забушевали такие электромагнитные возмущения, что в осциллографе готовы были лампы перегореть. По словам мамы, у Вадима повышенная нервная возбудимость, да и случай здесь особый. Но взять бы того же Марка Мироновича. Человек пожилой, уравновешенный. А посмотрели бы вы на экраны, где бегали его сердечные токи! Спокойный, спокойный, но когда он убедился, что приборы в порядке, а значит, дело в Яшке, который не выносит ускорения, то и сердечко откликнулось. Пульс начал давать перебои, и, чтобы не смотреть на это безобразие, врач содрал с себя всякие электрические хомутики и ушел расстроенный.

Боясь притронуться к обнаженной девичьей руке, Вадим затянул на ней резиновый браслет, присоединил электроды.

— Ну, а это вы уже сами пристройте, — передавая ей специальный микрофон и отвернувшись к осциллографу, сказал Вадим. — Около сердца.

Он щелкнул переключателем, поставил его на самую первую кнопку, чтобы кривая не вылезла за пределы экрана. Ведь девушки, как правило, непосредственны. Вспыхивают, краснеют, у них