— Стоять насмерть! — прокричал Маниакис. В бою один на один его всадники обретали над легкой кавалерией Макурана то же преимущество, какое имели над видессийцами железные парни. Но воины империи разучились стоять насмерть. Они даже не могли держать строй, когда видели, как вражеская конница обтекает их с флангов.

Впав в неистовство, Маниакис пришпорил своего мерина и ринулся навстречу макуранцам. Те расступились перед ним — у них не было ни малейшего желания вступать в схватку с человеком и отважным, и защищенным надежными доспехами. Цикаст, лихо орудуя мечом, держался по правую руку Автократора. За ними последовали еще несколько видессийцев, делавших все возможное, чтобы предотвратить назревавшее поражение.

Маниакис обменивался ударами меча с макуранцем, не имея возможности уклониться из-за возникшей давки. Его противник что-то кричал, но шум битвы заглушал слова. Пот струйками стекал по лицу вражеского воина, смывая белесую пыль нагорья с его смуглой кожи. Лицо макуранца было удлиненным, почти прямоугольным, мрачным; в темных, глубоко посаженных глазах, способных на выражение сильных чувств, сейчас горела лишь жажда крови.

Наконец Маниакис изловчился и ловким ударом выбил меч из рук противника. Меч, вращаясь, отлетел в сторону, упал в грязь. Но, прежде чем Автократору удалось прикончить врага, на него бросился другой. Пришлось неловко изогнуться, чтобы избежать нового нападения. Маниакис испытал мгновенный приступ слепого страха — ему показалось, что он запоздал со своим движением.

В этот момент на нападавшего обрушился Цикаст, и тому пришлось самому уклоняться от удара вместо того, чтобы нанести удар Автократору.

— Благодарю, — задыхаясь, произнес Маниакис, снова поворачиваясь к обезоруженному им мгновение назад макуранцу; но тот воспользовался предоставленной ему краткой передышкой и исчез.

— Для меня большая честь служить величайшему, — ровным голосом отозвался Цикаст. Маниакису не удалось расслышать в голосе генерала никаких оттенков. Интересно, были ли его слова простой констатацией факта, выражением покорности или скрытой иронией? Трудно сказать, решил Автократор. Оставим это на потом.

Времени на раздумья не оставалось. Совсем рядом раздались звуки новых труб. С запада к месту схватки спешил еще один отряд всадников. Скривившись, Маниакис кивнул генералу:

— Ты был совершенно прав, высокочтимый Цикаст, — сказал он. — Теперь посмотрим, удастся ли нам выбраться из этой каши.

— Да, величайший, — ответил Цикаст и, поколебавшись секунду, добавил:

— Насколько мне известно, ни Ликиний, ни Генесий никогда не признавали своих ошибок.

— Может быть, я просто слишком недавно уселся на трон, — сухо ответил Маниакис. Цикаст внимательно глянул на него, решил, что Автократор шутит, и засмеялся. — Признание того факта, что я совершил ошибку, не поможет мне ее исправить, — вскользь заметил Маниакис.

— На сей раз не поможет, — согласился генерал. — Но в другой, более благоприятной ситуации это может оказаться весьма полезным. Если, конечно, нам суждено дожить до такой ситуации.

— Да, — сказал Маниакис, — если суждено. — Принимая во внимание количество макуранцев, буквально засыпавших стрелами своих врагов, вопрос о выживании был далеко не праздным. Зато решение нынешней тактической ситуации казалось совершенно очевидным, не оставлявшим никакого другого способа избежать немедленной катастрофы, кроме стремительного отступления.

Хотя отступление являлось частью военного искусства видессийцев, мысль о вынужденном отходе наполняла сердце Маниакиса бессильной, мучительной злостью. Готовность, с которой он согласился встретиться с Этзилием вдали от Видесса, привела к ужасной катастрофе под Имбросом. Ныне он снова позволил себе проявить излишнее нетерпение, за которое империя опять заплатит слишком высокую цену.

— Больше всего мне хотелось бы сделаться черепахой, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Тогда сейчас я укрылся бы под своим панцирем и не высовывался оттуда долго-долго.

— Да, у черепахи есть определенные преимущества. — Цикаст подтвердил свои слова угрюмым кивком. — Благодаря им Аморион, несмотря ни на что, оставался в наших руках во времена злосчастного правления Генесия.

— И благодаря им он потерян в самом начале моего правления, — заметил Маниакис. — Плачевный результат, не так ли? Все же ты прав, во всяком случае на этот раз. Но я не могу избавиться от мысли, что единственное средство спасения империи в том, чтобы проявлять больше решимости и отваги.

В темных печальных глазах Цикаста легко читались все возражения, которые генерал не захотел произносить вслух. Но было бы глупо ставить под сомнение необходимость проявить решимость и отвагу в настоящий момент. Автократор с генералом скакали бок о бок, при необходимости вступая в единоборство с макуранскими конниками и стараясь держать отступление под контролем.

— Вместе! Держаться вместе! — закричал кто-то неподалеку от них. То был Парсманий. Увидев совсем рядом брата, он сказал ему:

— Сегодня поистине замечательный день! Все шиворот-навыворот. Командующий основными силами вдруг оказался впереди командира авангарда!

— Сегодня поистине ужасный день, — поправил его Маниакис.

Затем, присоединив свой голос к голосу Парсмания, он принялся убеждать своих конников и людей Цикаста к стойкости. Иногда ему казалось, что эти призывы возымели действие. Но потом либо появлялись новые силы макуранцев, либо возникала очередная сумятица среди видессийцев, и все приходилось начинать сначала.

Наконец незадолго перед закатом его воинам удалось не то чтобы приостановить наступательный порыв врага, но, по крайней мере, немного оторваться от преследователей. Только тогда они смогли разбить лагерь, не опасаясь внезапной атаки противника. Грустное, жалкое зрелище являл собой этот лагерь. Раненые стонали и изрыгали проклятия; то тут, то там сновали маги-врачеватели, твердившие целительные заклинания над бойцами, получившими самые страшные ранения.

Маниакис почти с благоговением наблюдал за действиями врачевателей. Когда кто-нибудь из них возлагал руки на ужасную рану, даже такой невосприимчивый к магии человек, как Автократор, ощущал мощную целительную энергию, изливавшуюся из этих рук на раненого. Когда же маг-врачеватель наконец убирал руки, рана выглядела так, словно была нанесена много лет назад.

Но и цена, которую платил маг-врачеватель, была очень высока. После очередного выхода из исцеляющего транса он выглядел как человек, изнуренный непосильным трудом, пробудившийся от краткого, недостаточного для отдыха сна. Быстро проглотив изрядное количество пищи и жадно осушив большую кружку вина, маг нетвердой походкой направлялся исцелять следующего безнадежного пациента. Оказав помощь двум, иногда трем раненым, врачеватель обычно падал с ног от усталости и тут же засыпал, причем так глубоко, что его было не разбудить никакими силами.

Раненые, не нуждавшиеся в столь немедленном и радикальном вмешательстве, оказывались на попечении войсковых лекарей, которые вытаскивали засевшие стрелы, зашивали раны, а потом поливали их вином, чтобы предотвратить нагноение. Маниакис иногда спрашивал себя, чего от этих лекарей больше: вреда или пользы.