Внезапно он вытащил из кармана руку, обвязанную грязной тряпкой.

— Поранился, видите? Проклятая штука.

— А голова не болит?

— Болит.

— Ну, слушай, Прокоп, — сказал человек. — Кажется, у тебя жар. Надо ехать в больницу, понял? Тебе нехорошо, сразу видно. Да постарайся же, наконец, вспомнить, что мы знакомы! Я Томеш. Еще химию вместе учили. Ну, вспомнил?

— Помню — Томеш, — вяло отозвался Прокоп. — Шкодливый такой. Что с ним случилось?

— Ничего. Он сейчас разговаривает с тобой. Тебе надо в постель, слышишь? Где ты живешь?

— Там, — с усилием выговорил Прокоп, неопределенно мотнув головой. — На… на Гибшмонке*.

Тут он попытался встать.

— Я не хочу туда! Не ходите туда! Там… там…

— Что там?

— Кракатит, — шепнул Прокоп.

— А это что?

— Ничего. Не скажу. Туда нельзя никому. А не то… не то…

— Что не то?

— Фффр — бум! — И Прокоп взмахнул рукой.

— Да что же это?

— Кракатоэ. Кра-ка-тау*. Вулкан. В-вулкан, понимаете? Мне вот… поранило палец. Не знаю, что это… — Прокоп осекся и медленно добавил: — Страшная штука…

Томеш смотрел на него внимательно, словно ожидая чего-то.

— Значит, — заговорил он после паузы, — ты все еще возишься со взрывчатыми веществами?

— Ну да…

— И успешно?

Из груди Прокопа вырвалось что-то, похожее на смешок.

— А тебе хочется узнать, а? Это, брат, не так-то просто. Не… не так-то просто, — повторил он, пьяно качая головой. — Оно, знаешь, само… само собой.

— Что?

— Кра-ка-тит. Кракатит. Кррракатит. И — само собой… Я просто оставил пыль на столе. Все смел вввв — в такую баночку. Осталось то — только чуть-чуть на столе — и… вдруг…

— Взорвалось.

— Взорвалось. Просто налет, щепотка пыли, рассыпал немного. Его и не видно было. Лампочка — далеко, за целый километр. Это не из-за нее. А я — в кресле как колода. Устал, понимаешь. Слишком много работы. И вдруг — трррах. Меня швырнуло на землю. Выбило окна, лампочку — вдребезги. Детонация как — как целый патрон лиддита. Страстрашная взрывная с-сила. Я… я сначала думал, лопнула эта фафрораф…форфра… фар-фо-ровая, фафроровая, фафро-ровая, фафро — господи, ну как это, белое такое, ну, изолятор, как это называется? Силикат кремния…

— Фарфор.

— Баночка. Я думал, лопнула та баночка со всем содержимым. Зажег спичку, а она там, цела, а она — целая! Стою столбом, даже спичкой обжегся. И — прочь оттуда, через поле… впотьмах… в Бржевнов, не то в Стршешовице… И-и где-то по дороге мне пришло в голову это слово. Кракатоэ. Кракатит. Кра-катит. Не-не-нет, это было не-не-не так. Когда взорвалось, я полетел на пол, кричу:

"Кракатит! Кракатит!" Потом забыл. Кто тут? Вы… вы кто?

— Твой коллега Томеш.

— Ах да, Томеш. Вот паршивец! Лекции выклянчивал. Не вернул мне одну тетрадь по химии. Томеш… а как его звали?

— Иржи.

— Да, вспомнил, Ирка. Ты — Ирка, знаю. Ирка Томеш. Где моя тетрадка? Погоди, я тебе что-то скажу. Если взорвется остальное — дело плохо. Понимаешь — разнесет всю Прагу. Сметет. Сдует — ффффу! Это — если взорвется та фарфоровая баночка.

— Какая баночка?

— Ты — Ирка Томеш, я знаю. Иди в Карлин, в Карлин или на Высочаны и погляди, как взорвется. Беги скорей, скорей!

— Зачем?

— Я ведь изготовил центнер. Центнер кракатита. Нет, кажется только грамм сто пятьдесят. Он там, в фар-фо-ро-вой баночке. Если она взорвется… Нет, постой, это невозможно, это какая-то бессмыслица… — бормотал Прокоп, хватаясь за голову.

— Ты о чем?

— По… поче… почему не взорвалось то, что было в баночке? Раз этот просыпанный порошок… сам собой… Погоди, на столе — цин… цинковый лист… лист… Отчего взорвалось на столе? Погоди, сиди тихо, — еле ворочал языком

Прокоп. Потом, шатаясь, встал.

— Что с тобой?

— Кракатит, — пробормотал Прокоп, повернулся всем телом и в обмороке рухнул наземь.

II

Первое, что ощутил Прокоп, очнувшись, была тряска — все тряслось, дребезжало, и кто-то крепко держал его за талию. Страшно было открыть глаза — казалось, что-то грохочущее несется прямо на него.

Но тряска и дребезжание не прекращались, и Прокоп открыл глаза — перед ним был мутный четырехугольник, за которым проплывали туманные пятна и полосы света. Он не мог объяснить себе, что это такое, и смятенно смотрел на проплывающие мимо, подпрыгивающие призраки, безвольно подчиняясь судьбе. Потом понял: непрестанный грохот — от колес экипажа, а за окошком мелькают в тумане обыкновенные фонари. Утомленный напряженным наблюдением, Прокоп снова сомкнул веки и пассивно отдался движению.

— Сейчас ты ляжешь, — тихо произнес кто-то над его головой, — примешь аспирин, и тебе станет лучше. А утром я приглашу доктора, ладно?

— Кто это? — сонно спросил Прокоп.

— Томеш. Ты ляжешь у меня, Прокоп. Ты весь горишь. Что у тебя болит?

— Все. Голова кружится. Так, знаешь, кру…

— Лежи смирно. Я вскипячу чаю, а ты пока выспишься. Это от волнения, понимаешь? Просто нервная лихорадка. К утру все пройдет.

Прокоп наморщил лоб, стараясь что-то припомнить.

— Я знаю, — озабоченно сказал он, помолчав. — Слушай, надо, чтобы кто-нибудь бросил эту баночку в воду. Чтоб не взорвалась.

— Не беспокойся. И не разговаривай.

— А… я, пожалуй, могу сидеть. Тебе не тяжело?

— Нет, лежи, лежи.

— …А у тебя осталась моя тетрадка по химии, — вдруг вспомнил Прокоп.

— Да, да, я отдам. А теперь — лежи смирно, слышишь?

— Ох, какая у меня тяжелая голова…

Тем временем наемный экипаж громыхал вверх по Ечной улице. Томеш, негромко насвистывая какую-то мелодию, поглядывал в окно. Прокоп дышал хрипло, с еле слышным стоном. Туман оседал влагой на тротуары, его слизкая сырость проникала даже под пальто. Было темно и безлюдно.

— Сейчас приедем, — громко произнес Томеш.

Экипаж быстрее задребезжал по площади и завернул направо.

— Погоди, Прокоп, — можешь пройти несколько шагов? Я помогу…

Томеш с трудом втащил своего гостя на третий этаж. А Прокопу казалось, что он совсем легкий, невесомый, и он позволил чуть ли не нести себя по лестнице; но Томеш совсем запыхался, он то и дело вытирал пот.

— Правда, я как перышко? — удивился Прокоп.

— Как бы не так, — буркнул Томеш, еле переводя дух, и отпер свою дверь.

Пока Томеш раздевал его, Прокоп чувствовал себя совсем малым ребенком.

— Моя мамочка… — начал он что-то рассказывать. — Когда моя мамочка, а это уже… это было давно… папа сидел за столом, а мамочка уносила меня в кроватку — слышишь?

Наконец Прокоп в постели, одеяло натянуто до подбородка, но зубы все еще стучат от озноба; он смотрит, как Томеш торопливо растапливает печку.

От жалости к себе и от слабости растроганный Прокоп чуть