Шторм имел в виду тень под смоковницей. Щербаков уже снова лежал на краю ущелья, ему было намного легче после принятой порции относительной прохлады…

— Нет, надо блюсти субординацию — командиру приоритет… Так что идите вы, Андрей Алексеевич, а мы с Анатолием побудем здесь.

— Это исключено. Я очень вас прошу, выполняйте приказ, полковник, — и президент в словах Шторма не услышал и намека на иронию. И это ему понравилось.

Когда Путин приблизился к дереву и почувствовал ее свежее дыхание, ему вспомнился Крым, восхождение на Ай Петри и сход с нее… Стояла такая же жара. Когда они с будущей женой Люсей выбрались наконец в районе Алупки на дорогу, силы их оставили. Разморенные зноем, прошедшие нелегкий путь, они как подкошенные упали в траву и проспали до первых звезд…

…Под деревом находилось все, что они принесли с собой: ранцы, ручной пулемет, снайперская винтовка, гранатометы, буи и отстегнутые подсумки с гранатами. Однако тень была неплотная. Солнце уже сместилось на юг и как раз с той стороны ветви смоковницы зияли продольными проплешинами.

Он лег на спину, заложив руки под голову, и ему было хорошо. Так хорошо, что невольно воспаленные от солнца веки сомкнулись и сознание затянула приятная истома. Разбудило его пение птицы. Он открыл глаза и увидел прямо над собой пичужку с оливко-серыми крылышками, оранжево-рыжим горлом и белым брюшком. Нагнув голову, и глядя одним глазом на лежащего человека, птица была в нерешительности — улетать или продолжать свой вокал… «Что, птаха, ты мне хочешь сказать?» — он сделал несколько пружинистых отжимов и сел, прислонившись к сучковатому стволу.

Вдруг неожиданно, абсолютно не в контексте с происходящим, ему вспомнились слова Ельцина, сказанные им в день взрыва на дороге А105 и посещения Барвихи: «Я знаю, ты парень кремень и потому успокаивать тебя не буду. Но вывод все же сделай. А вот какой — подумай. „ «Что он этим хотел сказать? О чем предупреждал меня этот старый бобер? Если речь идет о свободе печати, то я далек от того, чтобы кому-то укорачивать руки. Но вместе с тем я не хочу, чтобы страна погрязала во лжи, клевете, которая становится всесильной, когда сходит со страниц газет. Я не могу позволить вседозволенности, под какой бы благонравной личиной она ни скрывалась. Если я это допущу, меня ждет всеобщее неуважение и народ поймет, что со мной можно вытворять то, что вытворяли с Ельциным. Я не буду повторять его ошибок: не буду слова пускать на ветер — это подрывает веру. Не буду обещать светлого будущего — это тоже не способствует доверию к президенту. Я буду требовать неукоснительного исполнения. И чтобы мое правительство было твердым на слово и убедительным в реформаторстве. И я постараюсь поступать так, что можно определить одним словом — порядочность. И если мне суждено отсюда выбраться, я сразу же поеду к нему и расскажу, что я собираюсь предпринять, чтобы люди, наконец, вздохнули с облегчением и у них появилась надежда. А что им даст надежду? Вера в завтрашний день. И вера в своего президента, что это не надутый пузырь, не случайно взошедший на престол наследник Ельцина, а самостоятельный человек, знающий пути-дороги, по которым придется идти. И чтобы это была не слепая вера, ибо у слепой веры злые глаза, а вера осознанная, держащаяся на доказательствах деятельности. Но не будь Ельцина, не было бы и Путина… Нет, я бы, конечно, был, просто не был бы президентом. А как он меня угадал? И хорошо ли это? Может, это его самая большая ошибка? А моя самая большая ошибка в том, что я во всем хочу быть сильным. А это невозможно, пустая затея… Еще никому не удалось быть во всем сильным. Как никому не удалось победить смерть. Это она — величайший математик, поскольку, как заметил Ключевский, безошибочно решает все задачи… А что я сам хочу от жизни? А это смотря, от какой жизни? От этих мгновений, которые прокалены солнцем и пронизаны предчувствием крови или от череды лет, на протяжении которых мне придется нести свой крест? Я будущего не знаю, а потому глупо задаваться вопросом — что подразумевал Ельцин под словами, сказанными им в тот странный день? Ведь по сути я был на волосок от гибели, а это меня тогда нисколько не взволновало. Тем более не напугало. Так к чему мне возвращаться туда, откуда меня выгнал не страх, а моя воля, не поддающаяся соблазну быть в середине? Нет… Что-то ты запутался, наверное, солнце в тебе нарушило здравое и ты заговариваешься… Лучше открой глаза и взгляни на мир: он лучится, как нимб над головой Христа, он весь играет, как пасхальное солнышко и нет в нем видимой ущербинки. Но вместе с тем… вместе с тем он беспощаден, как инквизитор. И люди внизу инквизиторы… и в тебе сидит инквизитор, потому что ты чью-то волю хочешь сокрушить оружием. Но и они тоже держат оружие в руках и направляют его в меня… Нет, конечно, не прямо в меня, но в то, что я как бы олицетворяю… Насколько счастливее меня эта птаха, которая минуту назад сидела напротив и что-то пыталась мне объяснить. Она, наверное, тоже со своей волей, своими воззрениями… Может, она тоже чей-то президент и так же, как я, занялась не своим делом? И кто из нас переживет эту ночь и кто оставит после себя теплый след и охлаждающую душу тень? И знает ли она о мире — как долог и как быстр его исход? Нет, не знает, как знаю я, что жизни-то этой так коротка линия, так безупречно исходна и эфемерна она. Потому и сладка и невыразимо печальна…“

Глаза его закрылись и он провалился в синюю люльку, имя которой Вселенная…

…Подошел Гулбе. На нем была шапочка с подвернутыми краями, за плечами торчал приклад автомата.

— Как самочувствие, Айвар? — спросил Путин.

— Нормалек, товарищ президент. Проверил сторожевые посты, пока тихо…

— Как ребята?

— Тоже нормально. А как вы… там такое пекло? — Гулбе кивнул в сторону гребня, на котором виднелись потные спины лежащих Шторма и Щербакова.

— Ничего, скоро солнце пойдет на убыль, а там, смотришь, ночь, — он взглянул на Гулбе и увидел выбившийся из подвернутой маски потный ершик волос. На шее парня пульсировала набрякшая сонная артерия. — Однако мне надо сменить командира… — Путин поднялся и, согнувшись, сделал пробежку в сторону ущелья. Затем лег и пополз вперед.

Шторм не сразу отправился в «санаторий» , как он сам окрестил смоковницу с ее спасительной тенью. Он зачарованно смотрел на марево, парящее над противоположной грядой, в глазах прыгали темные мушки, признак перенапряжения. Ему показалось, что на другой стороне ущелья, в темно-зеленых зарослях кустарника, что-то сверкнуло, как если бы блик исходил от окуляра бинокля. Было ощущение, что за ними кто-то наблюдает. Однако завел речь о другом.

— Мы с конюхом сваляли дурака, — сказал Шторм. — Или надо было его вообще не брать, а если взяли… нельзя оставлять такого свидетеля…

— Вы боитесь что его спохватятся?

— Могут спохватиться, а нам лишнего шума не надо.

— Но у них, наверное, тоже бывают дезертиры…

Шторм, развернувшись на локтях, отполз от кромки ущелья. Поднялся и пошел к смоковнице. Его кривоватые ноги довольно уверенно попирали сухую каменистую почву, оставляя позади столбики пыли.

И уже сидя под деревом и, обмахиваясь сорванной с головы шапочкой, он подумал о донесении, в котором говорилось о прибытии людей из «Дельты» в Грузию. И ощущение, которое он только что испытывал, глядя на другую сторону ущелья, приобрело вполне реальные очертания: а чем черт не шутит, вполне ведь возможно, что американские коллеги уже здесь и они сильно могут нам осложнить операцию. И вспомнил имя, уже ставшее хрестоматийным, Чарльза Беквита, который с помощь вот такого объявления набирал команду: «Требуются добровольцы в „Дельту“. Гарантируется медаль, гроб или то и другое». Эту быль Шторму не раз приходилось напоминать новичкам и сейчас, думая о возможной встрече с «Дельтой» , он мысленно послал привет ее первому командиру. Ставшему живой легендой у спецназа.