Крики из кабинета Хранителя становятся громче. Дориан, запрокинув голову, смотрит на рушащийся часовой механизм, и Закери понимает, что тому так и не удалось увидеть Сердце таким, как оно было, и все, что происходит вокруг них, кажется ему до того несправедливым, что в отчаянии он на мгновение – всего на мгновение – жалеет, что они вообще здесь оказались.

Голос Хранителя – первый, который становится различим.

– Ничего подобного я не разрешал, – говорит, нет, кричит он кому-то, кого Закери не видит. – Я понимаю.

– Ничего ты не понимаешь! – прерывают его, и Закери узнает этот второй голос не потому, что вспомнил Аллегру, а потому, в основном, что Дориан бок о бок с ним буквально застывает на месте. – Это я понимаю, потому что видела, к чему это приведет, и не допущу, чтобы это случилось! – кричит Аллегра, а затем появляется перед ними в дверях кабинета все в той же своей шубе, с изломанными гримасой гнева губами в красной помаде. Вослед за нею выходит Хранитель в усыпанной пылью мантии.

– О, мистер Роулинс! – небрежно замечает Аллегра, как будто не орала секунду назад, как будто не стоят они под дождем из осколков рушащегося с лязгом металла и трепещущих книжных страниц, силой тяготения высвобождаемых из своих переплетов. – Вижу, вы еще живы! А ведь я знаю кое-кого, кто был бы доволен этим.

– Что? – сбивается Закери, потому что на самом деле хочет сказать: “Кто бы это мог быть?” – но и этот неуместный вопрос заглушается гулом у него за спиной, и Аллегра не отвечает.

Какое-то время ее глаза мечутся туда-сюда между ним и Дорианом (тот ее глаз, что голубой, сверкает даже ярче, чем ему помнится), и на секунду у Закери вспыхивает впечатление, что на него смотрят, что его действительно видят впервые, – вспыхивает и исчезает.

– Вы даже не знаете, – вещает Аллегра, и Закери не может понять, к нему она обращается или к Дориану, – вы понятия не имеете, зачем вы здесь. – К нам обоим, похоже, думает Закери, в то время как Аллегра в открытую переключается на Дориана. – А вот с тобой у нас есть незаконченное дельце.

– Мне нечего тебе на это сказать, – отвечает ей Дориан.

Вселенная усиливает это заявление, с пронзительным звоном уронив что-то на кафельный пол.

– А с чего ты взял, что я намерена разговаривать? – саркастически интересуется Аллегра, идя им навстречу, и только когда они оказываются почти что лицом к лицу, Закери видит в ее руке полускрытый меховой манжетой пистолет.

Хранитель, который следовал за Аллегрой, реагирует прежде, чем Закери осознает, что происходит. Схватив ее за запястье, он заламывает ей руку и выхватывает пистолет, но нажать на спуск она все-таки успевает. Пуля летит вверх, а не туда, куда была нацелена, прямо в сердце Дориана.

Угодив в одну из золотых стрелок-рук, которые все еще не упали, пуля отбрасывает ее назад так, что стрелка врезается в шестеренки.

Отрикошетив от стрелки, пуля застревает в кафельной стене, в самом центре фрески, которая когда-то изображала собой тюремную камеру с девушкой по одну сторону решетки и пиратом по другую, но фреска растрескалась и выцвела, и тот урон, что нанес ей сейчас маленький комочек металла, не отличить от повреждений, причиненных ей временем.

Механизм, который вращал планеты, рушится уже не частями, а целиком, и на этот раз крытый плиткой каменный пол поддается под его весом, и камень разверзается широкой трещиной, в которую виден не еще один заполненный книгами зал, как ожидал Закери, а зияющая между скал пропасть, провал, дна которому нет, только тени и тьма.

Ты забыл, что мы под землей, замечает голос у него в голове. Ты забыл, что это означает, продолжает он, и Закери уже больше не убежден, что голос, в конце концов, обретается в его голове.

Маятник отрывается от остатков искореженного металла и валится вниз. Закери, припомнив бутылку от шампанского, ждет, когда он ударится о дно, но дождаться не может.

Трещина на глазах разрастается от расщелины до разлома, до пропасти, увлекая в свое чрево камни, напольную плитку, планеты, разбитые люстры и книги, и, словно волна прибоя, стремительно приближается к тому месту, где они все стоят.

Закери отступает на шаг назад, в дверной проем кабинета. Чтобы поддержать, Хранитель берет его за предплечье, и кажется, что все, что случается вслед за этим, происходит замедленно, хотя на самом деле занимает всего лишь мгновение.

Край отверстия подползает к Аллегре, она оскальзывается, пол осыпается под ее ногами, и, пытаясь устоять, она тянется ухватиться за что-то, за что угодно.

Пальцы ее вцепляются в Дориана, в полу его кафтана цвета ночного неба, того, что с пуговицами, как звезды, и она тянет за собой и кафтан, и человека, который в него одет, и вместе они проваливаются в разверстую пропасть.

На долю секунды Закери встречается взглядом с Дорианом, и в памяти его вспыхивают слова, которые Дориан сказал ему минутами, секундами, мгновением раньше.

Я не хочу это потерять.

И все, Дориан исчезает из виду, и Хранитель удерживает Закери на краю пропасти, а тот кричит изо всех сил в черноту под ногами.

Сын предсказательницы судьбы идет сквозь снегопад.

У него в руке меч, который лучший кузнец-оружейник выковал задолго до того, как он родился.

(Братья меча оба утрачены, один уничтожен в огне, чтобы стать чем-то иным, а второй затонул в море и позабыт.)

Теперь меч покоится в ножнах, которые когда-то носила одна лихая любительница приключений, погибшая в попытке защитить того, кто был ей дорог. И ее меч, и ее любовь потеряны вместе с остальной частью ее истории.

(Какое-то время об этой авантюристке слагали песни, но в стихах было мало правды.)

Так, облаченный в историю и миф, сын гадалки, предсказательницы судьбы, смотрит на свет, сияющий вдалеке.

Он думает, что почти у цели, но ему еще идти и идти.

По пути на (и в) Сардинию, что в Италии, двадцать лет назад

На календаре вторник, когда художница собирает свои вещи и уезжает, намереваясь больше не возвращаться. Что это был вторник, впоследствии никто не помнит, и вообще про этот отъезд мало кто вспоминает. Это один из многих отъездов, случившихся в годы вокруг этого вторника. Отъезды сливаются воедино задолго до того, как кто-то решается произнести слово “исход”.

И сама художница лишь смутно помнит день, месяц и год. Для нее этот день значим своим смыслом, а не деталями, это кульминация месяцев (лет), потраченных на наблюдение, рисование и попытки понять, и теперь, когда она понимает, она больше не может вот так просто смотреть и рисовать.