И вырвалось у Филарета из глубины души:

— Да вознаградит тебя Всевышний венцом славы, святейший. А я твой слуга верный! — И Филарет опустился на колени, приник к руке Гермогена.

Патриарх положил другую руку на голову Филарета.

— Встань, брат мой, и распрямись. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

И Филарет встал рядом с Гермогеном, встал крепко — и вместе они свершили немало дел во благо державы в те дни и месяцы, кои судьба отвела им в будущих тяжёлых испытаниях.

И вот Филарет стал очевидцем, как патриарх Гермоген явился в Грановитую палату и потребовал от бояр скорого решения об избрании на престол царя русской крови, достойного стать отцом народа. В душе Филарет порадовался, что патриарх назвал имя его сына Михаила. Отрок чист и непорочен. Филарет не испугался, что бояре назовут прежде всего князя Голицына и будут настаивать на его избрании, он верил что род Романовых россиянам ближе, чем род Голицыных. Но в словах Мстиславского Филарет уловил опасность и препону в избрании русского царя. Было похоже, что Фёдор гнул одну линию с Михаилом Салтыковым, ратовал за боярское правление в России. Сам он знал, что проку от того правления россияне не получат, потому как бояре-правители ринутся блага себе наживать, а там грызню устроят меж собой и позабудут, к чему призваны. И Филарет вошёл в круг бояр, заявил Мстиславскому:

— Ты, княже Фёдор, в заблуждении, считая, что бояре-правители сумеют вывести державу из смуты, наладить в ней достойную жизнь. И ещё больше ты заблуждаешься, ежели думаешь, что королевич Владислав принесёт России благо. И я за него радел, как бес попутал. Да отрезвел. И вы, думные бояре, не прельщайтесь Владиславом. Мне подлинно известно злое королевское умышление над Московским государством, о чём не могу умолчать. Думает Жигимонд с сыном королевичем завладеть всей нашей державой и нашу истинную христианскую веру греческого закона разорить. А свою, католическую, утвердить с помощью римских иезуитов.

— Зачем ты мне это говоришь, коль я сам ведаю многое? Мы ведь тоже не пустые головы. — И Мстиславский обвёл рукою бояр. — И тоже ищем блага для державы. Потому и за боярское правление, а там и за Владислава порадеем. Вот святейший Гермоген как благословит его принять без крещения, так он и будет на троне.

— Владиславу не быть нашим царём, а вы грех на душу берёте, что держите россиян в сиротстве, — осуждающе сказал Гермоген.

Бояре упёрлись. Ни Голицына, ни Романова на престол не звали. Но на Гермогена продолжали давить.

— Это ты, святейший, держишь Русь в сиротстве, — сказал ему князь Борис Лыков. И горячо добавил: — Польский королевич смуте конец положит, самозванцам дорогу закроет.

Гермоген не стал с горячим князем пререкаться. Но пришёл к мысли, что нельзя долго играть с огнём — опалит. Вернувшись после вечернего богослужения домой, он позвал к себе архимандрита Дионисия, который жил в его палатах после снятия осады поляками с Троице-Сергиевой лавры. Высоко ценил Гермоген Дионисия. Это его заслугу он видел в том, что защитники лавры не дрогнули перед поляками. Он, неистовый и твёрдый, днями и ночами не сходил с крепостных стен, укреплял дух воинов. Теперь патриарх призвал его к себе советником. В трапезной Гермоген завёл с Дионисием речь.

— Ум мой источился, брат Дионисий, не вижу выхода из прорвы. Пора кончать с сиротством. А как?

Огневой архиерей не замедлил с ответом:

— Ты, владыко святейший, пока нет царя, отдай светскую власть боярам.

— Тако же она у них есть. Боярская Дума верховодит испокон.

— Так, да не так, святейший. Ноне толпа они. А како может толпа управлять? Шуму много, а толку мало.

— Ну глаголь, глаголь!

— Святейший, а седмица тебе ничего не говорит? Сей символ ты чтишь: силища в нём! Вот и...

Дионисий был прав: чтил Гермоген седмицу. Видел в ней простоту и мудрость веков символическую. Седмица звёзд в венце — от века. «Однако же Дионисий прав. Пусть седмица первых бояр встанет во главе державы, пока нет государя». И стал перечислять достойных. Да на первой же фамилии обжёгся. Выходил наперёд Фёдор Мстиславский. Родовитость его несомненна. Да шатание имел великое. Встречал с хлебом-солью Гришку Отрепьева, лобызался с ним. Да и к Молчанову бегал на поклоны. И назвал князя Воротынского.

— Ивану Михайловичу встать во главе седмицы надлежит. Сей муж славного княжеского рода и без прегрешений.

— Добавь к нему, святейший, князя Андрея Трубецкого, ещё Андрея Голицына, князей Ивана Романова, Фёдора Шереметева и Бориса Лыкова.

— А что мыслишь про Василия Голицына? Аз в цари его звал.

— Оно так, да воздержись, святейший. Другую судьбу ему Господь уготовил. Сей муж зело деловит в посольской справе.

— С седьмым оказия, — посетовал Гермоген.

— Да уж не обойдёшь князя Мстиславского. Бояре в бунт пойдут, как не увидят его в седмице.

— Скорбя сердцем, поставим и Фёдора. Да ежели пошатнётся в пользу лютеров, клятву наложу, — гневно заметил Гермоген.

— Запьём наш почин, святейший. — И Дионисий налил в кубки сыты.

И выпили. А там и медовухи пригубили, дабы от сердечной нуды избавиться. Однако крепко сидела в душах архиереев сия боль. Да и проявилась скоро нестерпимо больно и остро. Не думал адамант веры, что бояре одолеют его лукавством. На другой день Гермоген и Дионисий пришли в Грановитую палату. Бояре были уже в сборе.

— Дети мои, — начал патриарх, — Всевышний послал нам ясность ума, и вчера мы с Дионисием в согласии нашли выход из сиротства державы.

— Мы тебе верим, святейший, — ответил князь Иван Воротынский. — Говори, что надо делать. Исполним.

— Да будет на то воля Отца Предвечного, а мы благословляем и отдаём власть в державе седмице первых бояр. Они же есть князья Воротынский, Андрей Голицын, Лыков, Мстиславский... — И по мере перечисления Гермоген осенял каждого крестом: — Благослови тебя Всевышний...

В этот же день открылось заседание боярской Думы и названные семь бояр были возведены в чин правителей России.

— Именем Господа Бога будет отныне верховной властью в державе Семибоярщина. Стоять ей, пока народ не найдёт себе отца единокровного, — благословил патриарх рождение новой власти.

Не прошло и недели, как Семибоярщина проявила свой норов и отдала верховодство князю Фёдору Мстиславскому, чего так боялся