При этом страшный и беспощадный «кровавый нарком» успел проявить и неожиданную для него сентиментальность, умоляя своих следователей об одном: сохранить жизнь его маленькой приемной дочери Наташе, родных детей у него от двух жен не было. Наталью Ежову отправили в детдом, недавно она, уже седая пенсионерка, по телевидению сказала, что помнит его лишь в образе любимого отца и ходатайствует о реабилитации его, в чем ей прокуратура отказала. Наверное, она одна имеет право на теплые воспоминания об этом ненавистном миллионам наших сограждан человеке, которого называет отцом. В конце концов, лично в ее отношении Николай Ежов действительно дважды повел себя благородно: взяв ее из подмосковного приюта в семью, а на пороге расстрельной камеры затем выпрашивая для нее жизнь у своих палачей.

Даже у таких палачей и садистов, как Ежов, можно в биографии найти редкие моменты хотя бы предсмертного очеловечивания. Ежов же проявил их только стоя одной ногой в могиле на суде, когда кроме дочери попросил не репрессировать двух своих племянников и родного брата Ивана Ежова, не имевшего никакого отношения к большой политике запойного рабочего, который со старшим братом связи практически не поддерживал. Впрочем, этот предсмертный красивый жест Ежова был бессмысленным, и брат, и племянники уже были к тому времени НКВД расстреляны как члены семьи «врага народа», о чем самому обреченному Николаю Ежову не сказали. На суде, отказавшись от части данных под пытками следствию признаний, он вдруг еще походатайствовал за своего подчиненного по НКВД Журбенко, которого оговорил как шпиона на очной ставке под давлением следователей, – и тоже впустую, Журбенко уже расстреляли.

Все остальные главные участники процесса над ежовцами тоже все признали. Кроме этого, на них же попытались списать многие грехи вакханалии террора 1937–1938 годов, обвинив и в пыточном следствии, и в злоупотреблении положением в НКВД для собственной карьеры, и даже в репрессиях невиновных лиц, принужденных ими пытками к самооговору. Не случайно вместе с ежовцами расстреляли и главного военного прокурора Красной армии Розовского, на которого возлагалась обязанность надзора за законностью работы НКВД и который, по мнению следствия, от этого надзора преступно самоустранился.

Расстреляли и многих слишком отличившихся в ежовских расстрелах палачей и следователей-колольщиков. Как известно, с наступлением 1937 года НКВД была дана команда добить и тех троцкистов или эсеров, кто ранее уже был осужден к лишению свободы и находился в лагерях. По приказу Ежова по северным лагерям ГУЛАГа ездила специальная команда НКВД во главе с чекистом Кашкетиным, в 1936 году изгнанным из госбезопасности в связи с явным психическим заболеванием и Ежовым вновь восстановленным, которая сотнями расстреливала заключенных по заранее привезенным спискам. Об этих мрачных «кашкетинских расстрелах» впервые написал еще Василий Гроссман в своей запрещенной в СССР книге «Жизнь и судьба». Ясно, что психически нездорового чекиста Кашкетина назначили исполнителем такой миссии заранее, и его обрекая затем на смерть и на объявление «виновником перегибов», здесь и его медицинский диагноз пригодился бы. Кашкетин действительно в числе других ежовцев расстрелян сразу после возвращения из своей страшной поездки по лагерям.

Эта версия о «вышедшей из-под контроля партии банде Ежова в НКВД» была очень удобна в попытке скинуть ответственность за самый массовый период репрессий с плеч власти и партийной верхушки на исполнителей из спецслужб, ею и после смерти Сталина будут пользоваться адвокаты советской власти и социалистического выбора. Она же была властью Сталина официально оформлена в ноябре 1938 года постановлением ЦК партии и Совнаркома «Об извращениях в работе НКВД», в котором именно на команду Ежова по партийной традиции списали «отдельные перегибы». Подписавшие эту бумагу Сталин и Молотов всего за считаные дни до этого своими подписями скрепляли длиннющие списки НКВД на приговоренных к расстрелу лиц, как спокойно делали это всю ежовщину. Неудивительно, что сейчас в скроенную советским агитпропом легенду о сорвавшемся с цепи нарушителе законов Ежове и его подручных, действовавших якобы без разрешения власти и ЦК, практически никто не верит.

До сих пор вызывает удивление, на что надеялись эти люди. Ведь на первых обреченных в 1937 году из команды Ягоды или из плеяды первых чекистов-латышей весь этот абсурд с обвинениями в смертных грехах и выбитых пытками признаниями свалился относительно внезапно. Они не знали целиком природы наступивших процессов, пытались выжить за счет признательных показаний или стойкости на следствии, плыли по течению этой страшной реки, обезумев от невероятности случившегося. Но вот ежовцы, сами зачистившие в несколько приемов тысячи вчерашних коллег, должны были точно понимать собственную участь. А их брали поодиночке в течение целого года, с конца 1938 до конца 1939-го, и почти никто не попытался активно бороться, а на следствии просто быстро признавались, зная по своему опыту бессмысленность упорства при применении тех же методов допросов, которыми недавно пользовались сами. Очень часто арестованные ежовцы в попытке спастись от пыток или даже заслужить сохранение жизни в застенках собственного ведомства добровольно описывали «заговоры» в своей конторе и называли для следствия «сообщников» в таком количестве, в каком вообще могли припомнить пофамильно бывших коллег. Как поступил арестованный бывший начальник НКВД по Воронежской области ежовского периода Куркин, когда его сначала перевели на должность главы Днепропетровского НКВД и здесь же в Днепропетровске арестовали: Куркин на допросах записал в шпионы и вредители практически всех подчиненных по Воронежу, кого вспомнил пофамильно.

Единицы попытались пойти наперекор судьбе, как начальник НКВД на Дальнем Востоке Генрих Люшков, вместо выезда по вызову в Москву для ареста ушедший через границу в Китай и убитый не своими коллегами в подвале в 1939 году, а японцами шестью годами позднее. Нашедший приют у японцев беглый чекист Люшков даже пытался изображать идейного противника сталинизма, написав там целое воззвание против Сталина, в котором себя называл «предателем» не потому, что сбежал из СССР, а потому, что по приказу Сталина совершал предательство против своего народа, участвуя в его политике террора в НКВД.

Или совершивший в 1938 году нестандартный поступок для чекиста времен Большого террора начальник НКВД Украины Александр Успенский. Тот вместо выезда в Москву на арест (как полагают, предупрежденный по телефону уже обреченным Ежовым) имитировал в Киеве собственное самоубийство с прощальным письмом в кабинете, что идет топиться в Днепре, а сам с оперативными документами прикрытия перешел на нелегальное положение и скрывался под Москвой у знакомых. Успенского через несколько месяцев все же арестовали и тоже расстреляли, но этот главный ежовец Украины, а до того щедро ливший кровь жертв в ежовщину на посту начальника Оренбургского управления НКВД, все же попытался бороться за свою жизнь. Он вроде бы даже хотел по методу Люшкова выехать на границу и бежать в Польшу, но понял, что уже обложен, и к границе сунуться побоялся. Судоплатов в своих мемуарах утверждал, что Успенский устал скрываться и понял безнадежность своего положения, сдавшись в руки НКВД в итоге добровольно, причем не под Москвой, а в сибирском Омске. В книге Д.П. Прохорова и О.И. Лемехова «Перебежчики», напротив, утверждается, что после долгих метаний с чужим паспортом по стране Успенский вычислен чекистами и взят на вокзале уральского городка Миасс у камеры хранения. Он расстрелян в 1940 году, тогда же за соучастие в его переходе на нелегальное положение расстреляна и оставленная им в Киеве жена. Действительно, вряд ли решившийся на такой побег от своей спецслужбы чекист пошел сдаваться сам, точно зная исход следствия и суда. Да детали ареста Успенского теперь не так уж и важны, важнее его нестандартный для чекистов тех лет поступок с уходом в подпольщики.