Встречались они чаще всего где-нибудь у друзей. Круг офицерский тесен – всегда это была примерно одна и та же компания. «Где бы мы ни встречались, – вспоминала Анна Васильевна, – всегда выходило так, что мы были рядом, не могли наговориться, и всегда он говорил: „Не надо, знаете ли, расходиться – кто знает, будет ли ещё когда-нибудь так хорошо, как сегодня“. Все уже устали, а нам – и ему, и мне – всё было мало, нас несло, как на гребне волны».[578]

Все это видели, все знали, и пересуды, конечно, были неизбежны. Внешне две женщины сохраняли дружеские отношения. Что происходило в семействах, нам, к счастью, неизвестно. Той же осенью, забрав детей, Софья Фёдоровна переехала в Гатчину. О причинах можно только гадать. Скорее всего, она хотела вырваться из того невыносимого положения, в каком оказалась. В Гатчине умерла Маргарита, не прожив и двух лет.[579] Софья Фёдоровна через некоторое время вернулась в Гельсингфорс. Однако потеря маленькой дочери, как видно, ещё более отдалила супругов друг от друга. Софья Фёдоровна с этого времени стала как-то более безучастно относиться к роману своего мужа с другой женщиной. «Вот увидите, – говорила она одной из своих подруг, – Александр Васильевич разойдётся со мной и женится на Анне Васильевне».

Однажды в Морском собрании устроили вечер, на который дамы должны были явиться в русских нарядах. Александр Васильевич попросил Анну Васильевну сфотографироваться в этом наряде и подарить ему фото. Анна Васильевна выполнила просьбу. Снимок, очень хорошо получившийся, она подарила ещё кое-кому из своих друзей. «А я видел ваш портрет у Колчака в каюте», – сказал один знакомый. «Что же тут такого, – отвечала Анна Васильевна, – этот портрет не только у него». – «Да, но в каюте Колчака был только ваш портрет и больше ничего».

В свою очередь Анна Васильевна вспоминала, что в те дни её мысли были тоже только о нём. «Я думаю, если бы меня разбудить ночью и спросить, чего я хочу, – я сразу бы ответила: видеть его».[580] Немного подтрунивая над собой и над ним, она называла его «милая моя Химера», вкладывая в это двойной смысл. Резкими чертами лица Колчак действительно напоминал химеру с Собора Парижской Богоматери. Но с другой стороны, химера – это какая-то несбывшаяся мечта, фантастический сон, не имеющий отношения к реальности. «Милая химера» – значит прекрасная мечта, прекрасный сон.

Любовь, как стихия, – приходит и уходит помимо человеческой воли. Но в зрелом возрасте (Колчаку в 1915 году исполнился 41 год) она вызывает тяжёлые переживания и может разрушить человека. Любовь А. В. Колчака и А. В. Тимирёвой – об этом в наши дни много говорят и пишут – имела не только поэтическую сторону. Не будем слишком высоко возносить культ Афродиты – была и теневая сторона. Забегая немного вперёд, можно сказать, что она, несомненно, мешала Колчаку командовать Черноморским флотом, хотя он и носился с мечтой положить к ногам возлюбленной Константинополь (все влюблённые немного как дети). Она, эта любовь, попортила ему нервы в те самые дни и месяцы, когда от него особенно требовались спокойствие, выдержка и хладнокровие. Она окончательно разрушила его семью, оставив от неё только видимость. Разрушена была и семья Тимирёвых, и потом каждый из них умирал в одиночку.

* * *

С началом весны 1916 года немцы возобновили наступление на Ригу. Морские силы Рижского залива активно им противодействовали. В распоряжении Колчака в это время, кроме «Славы», были также крейсеры «Адмирал Макаров» и «Диана». Своим огнём они задерживали продвижение противника. Те участки побережья, которые были уже заняты немцами, Колчак начал минировать, используя мелкосидящие заградители, переделанные из колёсных пароходов. Таким образом исключалось передвижение вдоль берега неприятельских транспортов и подводных лодок.[581]

В августе 1915 года, когда ещё не закончилось великое отступление, Николай Николаевич был смещён с поста верховного главнокомандующего и назначен наместником Кавказа и командующим Кавказским фронтом. Верховным главнокомандующим Николай II назначил самого себя, а начальником штаба Ставки – генерала М. В. Алексеева. В Ставке немного стало меняться отношение к флоту. Впервые Колчак почувствовал это на себе, когда был награждён орденом Святого Георгия. А затем получило, наконец, движение и представление о повышении его в воинском звании. 10 апреля 1916 года «высочайшим» приказом по морскому ведомству Колчак был произведён в контр-адмиралы.[582] (Анна Васильевна теперь стала именовать его «милой Химерой в адмиральской форме».)

Уже в звании контр-адмирала Колчак принял участие в борьбе против немецких транспортов, перевозивших железную руду из нейтральной Швеции. Сведения об их движении поступали из английского посольства в Стокгольме. Первый выход навстречу транспортам был неудачным: караван успел проскочить приготовленное для него место встречи. Более тщательно был спланирован второй выход – 31 мая. Общее командование операцией было поручено контр-адмиралу Трухачёву, который вёл три крейсера – «Богатырь», «Олег» и «Рюрик». Впереди шли три эскадренных миноносца – «Новик», «Победитель» и «Гром» под командованием Колчака.

Около полуночи миноносцы обнаружили караван, шедший в сопровождении вспомогательного крейсера и двух вооружённых пароходов. Колчак атаковал их, не дожидаясь подхода Трухачёва. Конвоиры храбро вступили в бой, несмотря на очевидное превосходство атакующих. Сражение длилось около получаса, и все конвоиры были потоплены, а также и несколько транспортов. Остальные укрылись в шведских территориальных водах. Крейсеры не успели принять участие в сражении. После этого Германия на длительное время прекратила морские перевозки из Швеции.[583]

В это же время по инициативе Колчака в Штабе началась разработка более крупной, чем предыдущая, десантной операции в Рижском заливе в тылу немецких войск.[584]

Приезжая в Ревель по делам службы, Колчак обычно заходил к Непенину, который в это время командовал не только Службой связи, но и морской обороной Ревеля. Человек очень трудолюбивый и деловитый, Непенин вместе с тем был гостеприимный хозяин, остроумный собеседник и отличный кулинар. Чаще других у него бывали Подгурский, Трухачёв, Тимирёв и Колчак. Последние двое, как видно, сохраняли дружеские отношения, по крайней мере внешне. А в своих воспоминаниях, написанных уже в эмиграции, Тимирёв отзывался о Колчаке с полной объективностью и даже симпатией.