За спиной, точно поплавки, качались лодки, присоединялись еще и еще, выныривали из темноты, точно хищные остроносые рыбы, — все фоморы из всех гнезд, сколько их было, собрались здесь послушать песню.

О боже, я и не думал, что их столько. Их же тысячи!

И тут он услышал зов.

Зов был таким ясным и четким, словно кто-то окликнул его по имени.

Он осторожно шестом развернул лодку носом вдоль рукоятки Большого Ковша.

Лодки за его спиной тоже чуть развернулись, едино и слаженно, точно стая черных рыбок.

И он увидел остров. По сравнению с тем, что он себе представлял, остров словно бы немного вырос. Вода вокруг него была чистая и спокойная.

Он обернулся и увидел лодки кэлпи.

Дальше, за лодками, небо горело.

Больше ничего, только пурпурное небо, отозвавшееся у него в голове тяжелым медным звоном, но он видел: горело изящное убежище кэлпи в плавнях, горели бревенчатые настилы и лесенки, рыбы всплывали белыми брюхами вверх, птицы носились по небу, точно пылающие лоскуты тряпья, ондатры выбирались на берег и безуспешно пытались отчистить слипшуюся шкурку, листья ивы сворачивались в бурые свитки, и, прежде чем заняться пламенем, на них проступали огненные письмена на неведомом языке.

И катился в туче брызг, точно огромное блестящее черное колесо, в боли и ярости кусая себя за хвост, выпрыгивал из воды в тщетной попытке спастись страшный водяной конь.

Но здесь было тихо. Вода плескалась о белую полоску берега. Он обернулся и крикнул:

— Ждите здесь! Все ждите здесь!

И высоко поднял свою арфу, чтобы все увидели ее.

— А-ааа! — крикнули кэлпи и ударили древками копий в днища своих лодок. И только Ингкел, чья лодка шла бок о бок с лодкой Фомы, спросил:

— Куда ты нас привел?

— Туда, где нет войны, — сказал он и соскочил в воду. Вода завертелась у его колен, с чистого твердого дна поднялись облачка мути.

Он по-прежнему держал арфу высоко над головой, чтобы арфа была видна всем.

— Оставайтесь здесь! — крикнул он, и арфа ответила грозным рокотом. — Оставайтесь здесь! Я привел вас в убежище! Дельта горит!

— А-ааа! — закричали фоморы. — Ты умный и хитрый! Ты привел нас, чтобы переждать огонь! Они убили нашу Дельту! Нашу Дельту! Мы отомстим!

Фома вновь попытался пересчитать лодки, но лодки плясали на воде, и он все время сбивался. Сколько их? Пятьсот? Тысяча? И в каждой по двое кэлпи, и все собираются мстить!

Ничего, — подумал он. — Я бард.

И тут он увидел ее. Она стояла на пригорке, поросшем бледной травой, и стайка золотоглазок вилась вокруг ее лица.

— Хорошо, что ты пришел, любовь моя, — сказала она тихо, но он услышал ее голос так отчетливо, словно тот звучал прямо у него в голове. — Я позвала тебя, и ты пришел! Но зачем ты привел весь мой народ?

— Дельта горит, — сказал Фома.

— Дельта горела не раз, — отозвалась она равнодушно.

— Но твой народ… он мог погибнуть. Никакой честной войны. Никогда не будет никакой честной войны, понимаешь?

— Честная война, — пробормотала она и подошла ближе, и он увидел, что ее трясет и слезы повисли у нее на ресницах, — нечестная война… Какая разница сейчас?

— Что такое? — Он обнял ее за плечи, подхватил на руки, и плечи ее вздрагивали у него в ладонях.

— Королева умерла, — сказала она страшным низким голосом. И зарыдала еще сильнее, так горько и бурно, что его рубаха стала мокра от ее слез. — Все кончено, маленький Фома, все кончено… Ах, как страшно… Отпусти меня.

— Что кончено?

— Наше… Не важно.

Он поставил ее на ноги, точно большую куклу. Она на миг пошатнулась, припав к его плечу, потом выпрямилась.

— Пусти меня, — сказала она чужим голосом. — Так или иначе, для меня все кончено. Для нас… Теперь я буду драться, а ты будешь петь. Иди за мной, маленький бард…

В ее нижних веках стояли слезы, скапливаясь, стекали по лицу, словно ртутные ручьи.

— А они? — Фома кивнул в сторону лодок, пляшущих на темной воде.

— Они будут ждать сколько надо. Никто не осмелится ступить ногой на берег запретного острова. Только бард.

Он разжал руки. Она шагнула вперед, обернулась, сказала:

— Следуй за мной! — и исчезла в зарослях.

И он пошел за ней по отпечатавшейся в песке цепочке ее следов, крохотных и узких, словно ивовые листья…

* * *

Стайка прозрачных золотоглазок, стражей острова, вилась возле его головы.

Здесь было свое время — когда он вышел на поляну, здесь, точно стакан, наполненный чистейшей водой, стоял рассвет. Ее нигде не было видно. Лишь темное кольцо, возвышающееся на поляне, плотное кольцо, словно деревья вдруг решили сойтись в круг, чтобы поговорить о чем-то своем древесном.

На поляне, залитые утренним светом, стояли старейшины-фоморы.

Господи, подумал он, это же чудовища… чудовища!

От ужаса и удивления он чуть не выронил арфу.

Темные, кряжистые, каждый выше Фомы на голову. Руки, узловатые как старые ветки, они положили на плечи друг другу; ноги, узловатые как старые корни, вросли в землю. Один обернулся к нему — глаза цвета ивовой листвы, расщелина рта открыта в мучительном усилии. И, содрогаясь от этого усилия, он сказал Фоме:

— Начинай!

Фома молчал. Значит, и здесь своя война. Я думал, она только там, во внешнем мире. Но от нее не уйти.

Он взошел на пригорок и расчехлил арфу. Старейшие стояли неподвижно, по-прежнему окружая нечто, желанное и недосягаемое… Фома положил руки на струны и, когда арфа отозвалась глубоким вздохом, запел:

Умерла королева,

Воины плачут,

Зеленые ивы

Клонятся долу,

Тропою смерти

Уходит сила,

Нежность уходит

По острию дороги,

По лунной ленте,

По тайным тропам…

Он пел это и знал, что делает правильно. И не знал лишь одного — кому и на каком языке он поет.

— Ахххх! — выдохнули старейшие хором и расступились.

Поляна поросла короткой густой травой. Совсем как спортивная площадка у нас перед школой, подумал Фома, и сердце у него неприятно заныло.

— Сестра-двойник, — прошептал он, и арфа ответила тоскливым звоном.

Потому что его принцесса стояла в круге, и еще одна там была, и она тоже была его принцесса. Обе — как два лесных ореха-двойняшки, как два цветка-первоцвета на одном стебле. Фоме стало жутко.

Две дочери-сестры обернулись к нему одновременно. Одна улыбнулась ему, другая подвязала волосы боевым узлом. Обе скинули платья и стояли обнаженные, точно белые башни.