Прощайте, как прежде, говорите вы? Но прежде, кажется, я значила для вас несколько больше. Я не была у вас на третьих ролях, а главное, вы, прежде чем быть уверенным в моем согласии, благоволили дожидаться, пока я скажу «да». Примиритесь же с тем, что вместо того, чтобы говорить вам «прощайте», как говорила прежде, я скажу вам «прощайте», как могу сказать теперь.

Остаюсь, господин виконт, преданной вам...

Из замка ***, 31 октября 17...

От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд

Лишь вчера, сударыня, получила я ваш запоздалый ответ. Он убил бы меня на месте, если бы жизнь моя принадлежала мне. Но ею владеет другой, и это – господин де Вальмон. Видите, я от вас ничего не скрываю. Наверно, вы более не считаете меня достойной вашей дружбы, но я не так боюсь потерять ее, как обманным образом пользоваться ею. Вот единственное, что я могу сказать вам: господин де Вальмон поставил меня перед выбором – или его смерть, или его счастье, и я решилась на последнее. Я не хвалюсь и не обвиняю себя: я просто говорю, как обстоит дело.

После этого вы легко поймете, какое впечатление могло произвести на меня ваше письмо и те суровые истины, которые в нем высказаны. Однако не думайте, что оно может вызвать во мне какие-либо сожаления или заставить меня изменить свои чувства и свои поступки. Это не означает, что у меня не бывает жестоких минут. Но даже когда мое сердце разрывается на части, когда мне кажется, что я уже не в силах переносить свои муки, я говорю себе: Вальмон счастлив, и перед этой мыслью отступает все, или, вернее, она все превращает в радость.

Итак, я посвятила свою жизнь вашему племяннику, ради него я погубила себя. Он стал целью всех моих мыслей, всех моих чувств, всех моих поступков. Пока жизнь моя необходима для его счастья, я буду дорожить ею и считать, что судьба ко мне милостива. Если в некий день он помыслит иначе... он не услышит от меня ни жалобы, ни укора. Я уже дерзнула представить себе этот роковой миг, и решение мое принято.

Теперь вы видите, как мало могут волновать меня опасения, видимо, тревожащие вас, опасения, как бы господин де Вальмон не погубил меня. Ибо если бы у него возникло такое желание, он, значит, уже разлюбил бы меня. А что для меня тогда пустые разговоры, которых я уже не услышу? Только он будет моим судьей. И так как я жила лишь для него, память обо мне будет жить в нем, и если он будет вынужден признать, что я его любила, я буду достаточно оправдана.

Читая эти строки, сударыня, вы читали в моем сердце. Несчастье потерять из-за своей откровенности ваше уважение я предпочла несчастью стать недостойной его, унизившись до лжи. Я считала, что к полному чистосердечию по отношению к вам меня обязывают ваши прежние дружеские ко мне чувства. Если я добавлю еще хоть слово, вы можете заподозрить, что я имею дерзость и сейчас рассчитывать на них, а между тем мой собственный строгий суд над собою уже возбраняет мне притязать на это.

Остаюсь, сударыня, нижайше преданной вам...

Париж, 1 ноября 17...

От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей

Скажите мне, прелестный друг мой, откуда взялся едкий и издевательский тон, который господствует в вашем последнем письме? Какое совершил я, очевидно сам того не подозревая, преступление, столь вас разгневавшее? Вы упрекаете меня за то, что я говорил с вами так, будто вполне рассчитываю на ваше согласие, хотя еще не получил его. Но – так я полагал – в том, что в отношениях с кем угодно могло бы показаться дерзостью, между нами двумя следует видеть лишь знак доверия. А с каких пор это чувство вредит дружбе или любви? Соединив желание с надеждой, я лишь поддался естественному для человека порыву оказаться как можно ближе к счастью, которого он домогается. Вы же приняли за проявление гордыни то, что явилось лишь следствием моего нетерпения. Я отлично знаю, что, согласно принятым обычаям, в подобных случаях полагается выказывать почтительную недоверчивость. Но вы так же хорошо знаете, что это лишь церемонная формальность, и, думается мне, я имел право считать, что подобное мелочное жеманство между нами уже лишнее.

Мне кажется даже, что такая свобода и откровенность, когда они основаны на давнишней связи, гораздо ценнее нелепого улещивания, из-за которого в любовные отношения так часто вносится какая-то приторность. Может быть, впрочем, моя манера обращения нравится мне больше лишь потому, что напоминает о пережитом счастье. Но именно поэтому мне было бы еще обиднее видеть, что вы придерживаетесь иного мнения.

Это, однако, по-моему, единственная моя вина. Ибо я не представляю себе, что вы могли бы всерьез думать, будто я способен предпочесть вам какую бы то ни было другую женщину, и еще меньше – что я мог ценить вас так мало, как вы якобы думаете. По этому поводу вы говорите, что внимательно разглядывали себя и не нашли, что до такой степени опустились. Нисколько не сомневаюсь, и это лишь доказывает, что у вас хорошее зеркало. Но разве вам не было бы легче сделать тут же более справедливый вывод, что я-то уж, наверно, не думал о вас так, как вы вообразили?

Тщетно стараюсь я понять, откуда у вас взялась такая странная мысль. Все же мне думается, что она имеет какое-то отношение к похвальным отзывам, которые я осмелился сделать по адресу других женщин. Так, по крайней мере, заставляет думать ваше подчеркнутое повторение эпитетов восхитительная, божественная, привлекательная, которые я употребил, говоря о госпоже де Турвель или о малютке Воланж. Но разве вы не знаете, что эти слова, по большей части выбираемые случайно, а не обдуманно, выражают не столько отношение к данной особе, сколько положение, в котором находишься в тот момент, когда о ней говоришь? И если в то самое время, когда я был увлечен той или другой, желание обладать вами у меня не ослабевало, если я совершенно явно оказывал вам предпочтение перед теми двумя, – ибо ведь не могу же я возобновить нашу былую связь иначе, как пренебрегши ими, – мне кажется, что вам не в чем меня особенно упрекнуть.

Немногим труднее будет мне оправдаться и по поводу неведомого очарования, которое вас, кажется, тоже задело: ибо прежде всего, ежели что-то неведомо, это отнюдь не значит, что оно привлекательнее. О, что может превзойти восхитительные наслаждения, которые одна лишь вы способны всегда делать новыми и всегда более острыми? Я, значит, хотел сказать только одно, – что это наслаждение было такого рода, какого я еще не испытывал, и я вовсе не намеревался определять его сравнительную ценность. При этом я даже добавил то, что и сейчас повторяю: каким бы оно ни было, я сумею бороться с ним и превозмочь его. И в это нетрудное дело я внесу еще больше рвения, если оно окажется данью моего служения вам.

Что же касается малютки Сесили, то говорить вам о ней считаю просто ненужным. Вы же не забыли, что я занялся этой девочкой по вашей просьбе и, чтобы развязаться с ней, жду только вашего разрешения. Я мог отметить ее простодушие и свежесть, я мог даже на мгновение счесть ее привлекательной, – ведь творение твоих рук всегда доставляет тебе известное удовольствие. Но, разумеется, она еще ни в какой области не созрела настолько, чтобы удержать внимание.