Бесповоротная готовность к этой перемене и пугала Валька в черном Петьке. И в ополчение он шел как будто не только по долгу, но еще и из страха за брата. Надо было быть рядом и поймать ту минуту, когда Петька вплотную подступит к такому, что и сам, если сделает, не узнает себя. В чем он, непоправимый, перевалочный грех на войне, где и так каждый шаг для убийства? Что такое война вообще, не руины домов, не гробы, а война как работа, Валек пока что даже приблизительно представить не мог.

Вдруг как будто на самой его головой что-то хлопнуло, словно двигатель выстрелил в прогоревший глушитель, и, пружиной качнувшись, он увидел, как плоский металлический зад удлиненной «Газели» наплывает на их лобовое стекло. На стеклянном лбу «ПАЗика» вздулась ветвистая белая вена, и вскочивший Сашок с дурковатой улыбкой передернул плечами:

— Извините, мы дальше не едем. Выходим! — И с проворством подводника вымелся из кабины на воздух.

Все полезли за ним. Вдалеке, на Октябрьской промке, по четвертому микрорайону, приглушенные, лопались взрывы, за квадратными плитами невредимых панельных домов рассыпалась железная дробь пулеметной стрельбы. Петька Таньку придерживал, а Валек — ни живую ни мертвую мать. Люди жались к домам, полусогнуто перебегали от дерева к дереву, не бросая пакетов и хозяйственных сумок. Водитель «Газели» был ранен, но, похоже, нестрашно, раз стоял без поддержки и, виновато разводя руками, рассуждал о тормозах; лицо заливала отчаянно яркая кровь. «Да какая ж их мать родила?!. Сделай, господи, этому Потрошенке, как он сделал нам…» — доносилось откуда-то. Кровь пятнала одежду и лица людей, как машинное масло заскорузлые руки и робы слесарей и механиков, но пока еще била в глаза аварийной густой краснотой, все ручьи ее, кляксы, потеки оставались сигналами бедствия, заставляя на миг, но застыть, а потом и рвануться на этот немой крик о помощи.

До больницы осталось всего ничего: надо было свернуть на проспект и прямком до ворот — лишь одну остановку. Двести метров до главного корпуса. Но это тогда, в прежней жизни. А теперь двести метров пути по поверхности были как километр под землей — с ясным чувством, что эту, небесную, кровлю над тобою ничто не удерживает.

Так они и бежали, ковыляли, попарно сцепившись: Петька — с Танькой, Валек — с перемаянной матерью, слепо ставящей перед собою неверные ноги. Так они и тащились — с ясным чувством, что мать и жену невозможно закрыть своим телом, с непрерывным дрожанием троса, струны вдоль хребта, по земле, как по полу опускаемой клети, что готов оторваться от ног.

«Ну что молчишь? Давай спроси меня, как это так — мои дети лежат, вон из Толика эту картечь, как из булки изюм, выковыривают, ну а мне хоть бы хны, ни царапинки. Почему не прикрыл? Мяса мне своего было жалко? — промороженным голосом вдруг сказал ему Петька двое суток назад, начал словно о ком-то чужом, передернулся и заскулил, весь трясясь, как зубило пневматического молотка. — Да сказал бы мне кто, Бог, не Бог, что надо отдать, какой свой кусок… откуда? отсюда?.. да на! Любую часть тела — скажи мне сейчас! Где прилавок?! Сошлись, сторговались бы, ну! Но они, Валек, не захотели со мной торговаться. Сами выбрали, сами, что отгрызть у меня. Ну значит, и я теперь с ними базарить не буду».

Добежали до главного входа, воткнулись под бетонный козырек, в столпотворение людей под лампами дневного света, которые мерцали вполнакала на низких потолочных плитах-«козинаках». Город жил на резервных подстанциях, на портативных дизель-генераторах, на канистрах солярки, мазута… Вальку наплывами казалось, что он спит, трое суток назад не поднялся из шахты и перетягивает почву там, на глубине, в то время как город над ним давно уже занят чужими, а то и вовсе разметен до основанья «Ураганами». Ну не мог Кумачов устоять под обвальным огнем, не могли ополченцы удержать украинские танки, как горстка шахтных крыс не может удержать исполинский проходческий щит, загребающий лапами и грызущий породу гребенчатым шнеком, словно вывернутая наизнанку фантастическая мясорубка.

— Ну все, пошли мы. Будь с Толиком, Танька! Не подведи его, и мы, даст бог, не подведем. — Петро отчужденно, как будто бы даже брезгливо потискал жену, смотря куда-то в пустоту неуловимым пьяным взглядом.

Развернулся на выход, и Валек вслед за ним побежал, потому что стоять перед матерью и смотреть ей в глаза сверху вниз, чуя жалкую хватку не пускающих рук, силы не было.

— Ничё, что за тебя решаю? — осклабился Петька на улице. — Ты-то, может, нацелен на альтернативную службу… — И тотчас крикнул вслед фырчащему «зилку»: — Стой! Стой, мужики! Подожди! Вы в «Юность»?! Мы с вами!

— Давай, Шалимовы, запрыгивай! — крикнул им Сенька Лихо из кузова, протягивая Петьке руку.

Затянутый в кузов, Валек разглядывал недавнего соседа по забою, человека, с которым отползал столько смен под землей и который пошел воевать прямо с митинга, его побитый пылью камуфляж, брезентовый «лифчик», шахтерские руки, натертые мирным трудом и вот уже сжимающие длинный вороненый, обтерханным местами до голого железа автомат. И было уже непонятно, к чему они больше привычны — к тяжелому «Максимке», к обушку или к этому вот автомату, что, казалось, давно уже сделался частью лихачевского тела.

Шальные Сенькины глаза были странно светлы и восторженны, разве только белки кровенели от вечного напряженного вглядыванья да такого же долгого недосыпа на стульях или голой земле. Лицо посвежело, румянилось и, даже перехваченными скобками сочувствия к Петру, все равно безотчетно дышало какой-то особой, невозможной доселе свободой.

Сенькин дом был разбит, мать с сестрою — под куполом Рынка, только что он сгружал вот из этого кузова раненых, но и с Сеньки, и с прочих бойцов словно сняли побитую угольной пылью заскорузлую кожу, соскоблили наросшую в шахте коросту тоскливой покорности, застарелой привычки к ползучей, бессолнечной жизни, к одинаковым дням, обесцвеченным вечными земляными потемками.

Это необъяснимое бессознательное возбуждение, даже будто и жадная тяга туда, где стреляют, изумили Валька. Словно вместе с естественным неприятием смерти, принесенной сюда чужаками, на свободу рвалась и безумная, дикая сила, прежде наглухо запертая в молодых мужиках, терпеливо тянувших подземную лямку. Радость чисто животного самоосуществления, что сшибает друг с другом племенных жеребцов, с остервенением грызущих и лягающих друг друга, защищая свои косяки, отбивая чужих кобылиц, утверждая свое право первенства, без которого жизнь уж не жизнь.

Во всех ухватках Сеньки сквозило безотчетное воинственное щегольство: он как будто и сам понимал, как хорош в своем камуфляже, доспехах, в своем пренебрежении к разрывам и перекатистому стуку пулеметов, в свободе скупых и точных движений, в расслабленности сильного, упружистого тела, во всем великолепии обстрелянного, уже заматерелого бойца.

У ребристой бетонной коробки спорткомплекса «Юность» — самопальные броневики ополченцев, «уралы», на дворе за оградой толпа мужиков.

— Ну давайте, Шалимовы. Первый пошел.

Грузовик тормознул у открытых ворот, и Валек вслед за Петькой соскочил на асфальт.