Справившись с болезнью, поставив на ней крест, Дуся вновь повела нас на Медвежий Мох. Рассказывая, как мы идем в глубь трясины к Сережиному острову, крестная ни к кому конкретно не обращается, однако мы понимаем, что возвращение сюда необходимо не ей одной: здесь, посреди болота будет положено начало и нашего – Ирининого, Ваниного, моего – спасения. Теперь, когда Дуся превозмогла, победила свою немощь, голос ее звучит ясно, четко, иногда даже торжественно.

* * *

Идя прежней тропой вдоль канавы, перебираясь через те же мостки, она объясняет нам, что озеро, к которому мы сейчас ищем дорогу и которое между собой зовем Сережиным, на самом деле озеро Светлояр. А Сережин остров – не что иное, как тайный град Божий, знаменитый Китеж. Наверное, намекая на меня и на Алешу, крестная добавляет, что воочию увидеть город дозволялось немногим, недаром он был выстроен среди непролазных, нехоженых топей, но даже и те, кто случаем забредал в глубь Медвежьего Мха, принимали упирающиеся в небо колокольни и крепостные башни за лес, за вековые ели. Так проходило столетие за столетием, а потом святой град изнемог от человеческого горя, подобно земле при потопе, погрузился, ушел на дно озера.

Но и тогда Господь не оставил праведников: благовест китежских колоколов не умолк. Как и раньше, их перезвон неостановимо со всех концов света собирает, зовет невинно убиенных, погубленных, замученных. Встав из рвов и братских могил, они идут и идут, чтобы найти успокоение – за спасительными стенами Китежа укрыться от зла и греха.

Из Дусиных слов следует, что город погрузился в воды Светлояра недавно, но связано ли это со смертью Сережи, непонятно. До людей, как и мы идущих к Светлояру, еще далеко, нагоним мы их в лучшем случае к середине дня, так что разговор как бы предварительный. Ночь мы провели на торфяном холме, постель оказалась не худшей, мы выспались, и сейчас идем легче, чем накануне. Кажется, мы привыкли, притерпелись к тому, что под ногами трясина, да и жара спа́ла. Нечисти, которая вчера буквально заела, тоже меньше. Конечно, если забудешь отмахнуться, есть кому тебя укусить, но говорить о казни египетской – передержка.

Солнце в зените, когда и я, и другие уже ясно различаем длинную извивающуюся между сосенок-уродцев людскую колонну, что направляется к Китежу. Воздух чист, прозрачен, и нет нужды ни в высоком дереве, ни в бинокле, чтобы понять, что впереди не похожие на мешковатые, бесформенные одеяния болотные испарения, а обычные, из плоти и крови, люди, которые не спеша бредут в сторону Светлояра. Даже отсюда видно, что колонна движется не прямо, а будто река, плавными излучинами. Те, кто идет к озеру, перебравшись через канаву, сразу поворачивают – ищут следующие мостки.

Потом, когда мы будем рядом, крестная не упустит показать, что переходы из тех же самых гнилых сосновых хлыстов, но у нас они ломались и под Ваней, и даже под ней, Дусей, а здесь по каждому безбоязненно проходят тысячи и тысячи людей. Господь укрепил трухлявое дерево, и оно сделалось прочнее камня.

Со стороны процессия напоминает огромный крестный ход: одни громко молятся, другие хором распевают псалмы. Против ожидания, мы не присоединяемся к ним и в хвост колонны, как предполагалось раньше, тоже не идем, наоборот, скорым шагом направляемся прямо к Святому озеру. Иногда мы почти бежим, оттого говорить Дусе нелегко. Тем не менее уже сказано, что здесь перед нами люди, которых мы знали или могли знать в своей жизни. Попав в одно время, мы и спасены будем вместе. Жившие прежде прошли раньше, сейчас они под надежной защитой стен Священного города. Другие, кто наследует нам, еще в лесу.

Между тем на горизонте появляется край озера Светлояр, в водах которого должны очиститься от греха – принять новое крещение – все призванные Господом. Мы идем вдоль бесконечной линии изувеченных оборванных солдат Первой мировой войны. Из последних сил пытаясь сохранить строй, они маршируют рота за ротой. Многие на костылях, за спинами вещмешки с оторванными ампутированными конечностями.

Дуся испугана: она кого-то искала, но теперь боится, что уже поздно, она опоздала. Всё же надеясь, она встает на цыпочки, даже несколько раз подпрыгивает, и вдруг со спины видит высокую неуклюжую фигуру безрукого офицера. В ногах у него путается какой-то мальчонка. Лицо ее преображается, что-то крича и расталкивая строй, она наперерез бросается к ним. Только тут мы понимаем, что это ее муж, капитан Игренев и их младший сын. Потом еще долго, плача, причитая, она будет обнимать обоих и целовать, а поток людей – огибать их, будто остров.

Когда Игренев, нагнав товарищей, пойдет дальше к Светлояру, крестная снова присоединяется к нам. Того, к кому так страшилась опоздать, она нашла, и теперь мы не спеша идем назад, против хода колонны. По дороге и она, и Ирина, и Ваня, и я встречаем много знакомых. Дуся здоровается с ними или, если они далеко, просто раскланивается. То же делаем и мы. Обычно она называет лишь имена, но про некоторых рассказывает подробно. Впрочем, и мы ничего от нее не скрываем. Еще когда крестная, продираясь сквозь строй солдат, бежала к мужу, я заметил, что метрах в трехстах впереди его через канаву по мостику переходят оба чухломских крестных хода. Все со свечами, с иконами и хоругвями, они шли рядом, вместе, и, по-моему, сейчас около Святого озера никто даже не задумывался, посолонь он идет или против солнца.

Войска шли мимо нас и шли, казалось, что колоннам калек не будет конца. Но вот прошел последний несчастный, и почти сразу Дуся увидела свою любимую свекровь, старую княгиню Игреневу. Опять слезы, объятия, а потом, когда я по знаку крестной возвращаю княгине ее театральный бинокль, Игренева и вовсе от радости хлопает в ладоши.

Дальше снова солдаты. Мы поравнялись с теми, кто погиб на Гражданской войне. Какие-то гекатомбы жертв. Белые, красные, зеленые – только часть пала в бою. Остальные убиты, когда поверили словам милости и прощения – порублены, утоплены, с пулей в затылке. Число тех, кто вообще никогда не брал в руки оружия, – стариков, женщин, детей – совсем уж несметное. Эти умерли от тифа, холеры, испанки, просто от голода. Они даже не были похоронены – как падаль, зарыты во рвах.

Следом – километра через полтора-два, опираясь на палку, к крестной из колонны выходит дряхлый монах. Опустившись на колени, она целует полу его линялой рваной рясы. Он ласково гладит ее по волосам и просит подняться. Видно, что старец растроган. Долго и заботливо он крестит, благословляет Дусю, и тут Ирина говорит нам, что это, наверное, любимый Дусин духовник, умерший в тюрьме епископ Амвросий.

После Амвросия такой же нескончаемой чередой, как солдаты с мировой войны и с Гражданской, начинают идти сироты и беспризорники. Впереди командир несет табличку с именем детского дома, а дальше сами воспитанники, коммуна за коммуной, в том же порядке, в каком они когда-то отправились освобождать Иерусалим. Понимая, что большинство ребят для нас на одно лицо, Дуся о ком успевает, рассказывает. Через пятнадцать лет в газетах причерноморских городов я снова встречу имена некоторых из них.

Я вижу похороненного недалеко от Новороссийска Ивана Костандинова, узнаю слепого художника, изваявшего голову Ленина. Ее коммунары установили там же, под Новороссийском, на камне, по соседству с могилой своего товарища. Помню весь таганрогский отряд, пытавшийся напрямик по лунной дорожке пересечь Черное море. Одна встреча особенно трогательна. Крестную окружают воспитанники Коммуны имени «бабушки русской революции» Екатерины Константиновны Брешко-Брешковской, в которой по рекомендации отца Никодима она проработала почти год. Младшие льнут к ней и ластятся, объясняют, что никогда потом у них не было такой хорошей, такой доброй учительницы немецкого языка, и, хотя сейчас уже вечер, чтобы порадовать ее, наперебой кричат: «Гутен морген! Гутен морген!» Потом постепенно их оттесняют ребята постарше: став полукругом, они дружно скандируют считалки, прилюды, зачины, которые в Хабаровске Дуся не успела записать. Я вижу, что глаза у крестной снова на мокром месте.