В наступающих сумерках мы вышли на крыльцо и увидали красное зарево над Кенсингтоном на Горе. Это был сигнальный огонь – по этому знаку поднялись все окружающие поместья и восстание началось. По интенсивности зарева мы поняли, что многие поместья уже объяты пламенем. Линия горизонта была размыта от бликов. Наконец свершилось то, чего так боялись плантаторы. Ньютон стоял возле нас в тени. Баптисты явно обратили его в то утро в Монтего-Бей, поскольку он немедленно заявил с апокалипсическим жаром:

– Судный день, масса! Праведников Он прижмет к груди своей, а грешники будут вечно гореть в геенне огненной!

– Не говори ерунды, Ньютон, – отрезал Эдвард.

Мы ясно видели за горами отблеск геенны огненной, в которой горели дальние поместья. Сияние приближалось. Небо напоминало знаменитую картину Лютербурга[55] «Колбрукдейл» – дым и пламя преисподней. Домашние слуги исчезли, и поместье, обычно полное суеты и шума – слуги поют, матери зовут детей, раздается топот шагов и звяканье ведер, лошадей понукают, загоняя в конюшни, – теперь казалось пустынным и заброшенным. Строения вырисовывались в красной ночи, словно предчувствуя исполнение мрачного пророчества, свою скорую гибель.

Эдвард выложил на крыльцо небольшой оружейный арсенал. Он подготовил несколько мушкетов, выстрелил пару раз в темноту, проверяя, годны ли они к использованию.

Я послал Ньютона в конюшни и велел ему отвязать всех лошадей, кроме моего гнедого и пегой кобылы Эдварда. Всех животных необходимо было выпустить в буш: коров, кур, гусей, цесарок, собак. Это оказалось непростым делом, в чем я убедился на собственном опыте, лично отправившись открывать курятник. Птицы лишь испуганно сгрудились как можно дальше от меня грязным, кудахчущим, дрожащим комком. Я распахнул дверь пошире и предоставил скудоумных созданий их участи. Все дома стояли тихие, запертые – молчание их казалось зловещим. В теплом воздухе нарастал запах дыма.

В лазарете горела единственная лампа. Там остались двое мужчин в лихорадке, которые не могли встать с постели; сестра неподвижно сидела рядом на стуле, сложив на коленях руки.

– Добрый вечер, Элизабет, – сказал я негромко. Но она была слишком напугана, чтоб ответить. Я убедился, что двое пациентов ни в чем не нуждаются, что у сестры достаточно воды. Казалось маловероятным, чтобы повстанцы подожгли крышу здания. Я погладил женщину по голове и задул лампу.

– Оставайся здесь, – прошептал я, – но не зажигай свечей и лампу. Все обойдется.

Она ничего не ответила.

Я пытался держаться уверенно, но сам не был уверен ни в чем.

Эдвард прекратил упражнения с мушкетами и теперь искал в покинутой деревне Гекубу и ее подруг. Она была очень довольна нижней юбкой, и даже зашла так далеко, что поцеловала его в моем присутствии, но теперь и она исчезла.

– Что ж, Барри, – сказал Эдвард спокойно, совсем забыв про свои хвори, – что будем делать? Удирать из курятника или ждать, пока нас зарежут и поджарят? Ньютон, благослови его Бог, перемывает посуду в одиночестве.

Я никогда не видел Эдварда столь невозмутимым, непринужденным и безразличным к собственной судьбе. Я сказал, что мы попробуем нести караул до рассвета, вооружившись мушкетами. Если поместье переживет ночь спокойно, с рассветом я отправлюсь в Монтего-Бей. Мы уселись на заднем крыльце и оттуда наблюдали адское пламя, в котором дотла сгорели плантации Трелони. Но мы ничего не слышали поблизости, и никого не видели.

Когда над заревом посветлело небо и настало утро 28 декабря, я в молчании оседлал своего гнедого, кивнул на прощанье Эдварду и Ньютону. Мое место было там, с армией и губернатором – как только слухи о восстании достигнут Кингстона, войска начнут стягиваться со всех портов. Маленькое ополчение Шеттлвуда уже наверняка приведено в готовность. Я рысцой поскакал в тлеющий дымный саван пожара, оставив Эдварда и Ньютона одних на этой брошенной земле.

Было ясно, что восстание задумывалось заранее. Сигнал, подаваемый ракушками, говорил о продуманном заговоре. Как только я выехал из Монпелье и пустился в путь по грязной красной дороге к Монтего-Бей, я почувствовал, что повстанцы следят за мной из зарослей тростника. Внезапно на мутной зелени нарисовались темные призраки и предстали передо мной, поблескивая саблями. Лошадь остановилась и подалась назад, но ее тут же успокоил знакомый голос Джессики. Она поймала уздечку и взглянула мне прямо в глаза. Молодой негр, которого я не знал, размахивал мачете перед моим лицом и презрительно усмехался:

– Мы больше не будем рабами. Мы больше не возьмемся за мотыгу. Мы не позволим нас сечь. Мы свободны! Мы теперь свободны!

Я не ответил ему. Что я мог сказать? Справедливость – пусть не закон – была на их стороне. Какое отчаянное стремленье к достоинству и свободе заставляет человека поднимать оружие против своих братьев? Их не считали людьми. И вот теперь они стоят передо мной – вооруженные, готовые к мести, цвет за цвет, кровь за кровь. Передо мной были последствия нашей бесчеловечности.

Джессика прочитала мои мысли. Она твердо держала мою лошадь под уздцы и смотрела мне в глаза.

– Тогда идем с нами, докдор.

– Я буду лечить раненых с обеих сторон, Джессика. И тех и других. И вас я прошу пощадить столько жизней, сколько возможно. Человеческая жизнь – единственное, чего никто не может вернуть.

Наступило молчание. Ее спутники оглянулись назад, на светлеющее небо. Я мог разглядеть большую усадьбу в Роухемптоне. Дом еще стоял, но оттуда доносились крики и стоны. Джессика подняла руку, и маленькая группка повстанцев расступилась передо мной.

И я остался на дороге один в дыму восстания, лошадь встревоженно фыркала подо мной в красной пыли.

Когда происходят такого рода события, каждый отдельный человек получает лишь запутанные и неясные впечатления от происходящего. В ту ночь я видел плантации, объятые пламенем, но, хотя на дороге меня обгоняло много людей – вооруженных, убегающих, несущих факелы, – я продолжал свой путь без помех.

Город был в смятении. Среди населения поднялась паника. Некоторые сели в лодки и в ужасе гребли прочь в открытое море. Один человек нагрузил в рыбацкую шлюпку все нажитое добро, которое смог унести. Шлюпка перевернулась в заливе, и он утонул. Его тело опознали спустя несколько недель по найденному в карманах столовому серебру – череп был обглодан дочиста.

Я рассматривал восстание как неизбежное следствие рабства. Эти люди хотели того, чего страстно желают все униженные и оскорбленные: свободы, права жить в мире на своей земле. На всех страницах истории не найдется рассказа о тирании, который не закончился бы сопротивлением и бунтом. Одно неотступно следует за другим, как пыль, поднятая ветром. По-видимому, мои политические симпатии были известны в Монтего-Бей, поскольку несколько раз горожане плевали в мою сторону и называли меня белым негром.