В-шестых, он всякий раз был склонен не только расхваливать свои заслуги посредника перед участниками брачной сделки, но и серьезно переоценивать их. Так, императрица Елизавета Петровна решилась на двойную родственную связь с голштинским герцогским домом еще до вмешательства Фридриха, вначале избрав в наследники российского престола внука Петра Великого, а затем дочь Иоганны Елизаветы – в его супруги[805]. Екатерина и вовсе не допускала вмешательства извне в свои брачно-политические дела. Помогать ей в достижении намеченной цели она позволяла союзнику лишь постольку, поскольку это отвечало интересам России. В этих границах ее вполне устраивало влияние Фридриха на близкие ему и зависимые от него княжеские дома Германии. Однако она никогда не допускала, чтобы Россия превратилась в буксир прусской политики, прежде всего – в конфронтации Фридриха II с Австрией. С точки зрения России, гораздо более выгодным было взаимодействие трех держав или хотя бы «кризисное управление», оправдавшее себя при разделе Польши в 1772 году[806]. Если Россия рассчитывала на то, чтобы в дальнейшем сдерживать непредсказуемый антагонизм между Пруссией и Австрией во имя соблюдения своих интересов, то ей требовались бóльшая вовлеченность и не зависимая равным образом ни от Вены, ни от Берлина собственная политическая позиция в Священной Римской империи.

Условия к тому складывались как нельзя более благоприятно: несмотря на всю свою озабоченность, вызванную ростом российского могущества, Фридрих старался укрепить союз с Екатериной, используя связи петербургского двора с партнерами Пруссии внутри империи. По окончании Семилетней войны мелкие немецкие княжества, издавна составлявшие французскую клиентелу империи, стали всерьез принимать во внимание опасную для них «слабость германской политики Версаля»[807]. Хотя Франция не преследовала более целей территориальной экспансии, а ориентировалась на status quo в империи, все же не было ясности, как отреагировала бы эта держава – гарант Вестфальского мира – на угрозу со стороны императора или Пруссии, направленную против мелких штатов империи. Как бы то ни было, росло число голосов в пользу сдерживающей роли России по отношению к политике венского двора или как противовеса в конфликте между Австрией и Пруссией, причем многие даже выражали надежду на возможность превращения России в гаранта внутреннего устройства (Verfassung) империи[808]. Россия и ее императрица в период первой войны с Османской империей пользовались в Германии высочайшим авторитетом[809].

В конце 1760-х годов провозвестник идеи российской политической активности в Германии нашелся в Петербурге, однако возник он не из среды русских придворных, а внутри дипломатичеcкого корпуса: им оказался посланник Дании в Петербурге Ахац Фердинанд фон дер Ассебург, сыгравший наряду с Никитой Ивановичем Паниным и готторпским дипломатом Каспаром фон Сальдерном важную роль в осуществлении «голштинского обмена» в 1767 году, – решения, заблокированного еще в 1750-е годы великим князем Петром Федоровичем. Служа датскому правительству, прусский подданный Ассебург, с одной стороны, работал на короля, с другой – в конце 1760-х годов начал оказывать услуги российской императрице, которой скоро удалось переманить его себе на службу[810]. По договоренности с Фридрихом Ассебург подсказывал российскому правительству свою интерпретацию интересов России в Германии. Несмотря на то что с самого начала своего правления Екатерина избегала новых обязательств, чреватых серьезными последствиями, приятельствовавший с посланником Никита Панин и Коллегия иностранных дел быстро переняли концепцию Ассебурга о ключевой роли России в Священной Римской империи вплоть до формулировок. «…По справедливости мир и тишина всей Европы в наших руках будет», – писал Панин еще одному знатоку Германии из числа своих дипломатов, посланнику России в Вене Дмитрию Михайловичу Голицыну в июне 1772 года[811]. Однако Панин и сам не был любителем рискованных экспериментов. Он был озабочен скорее дополнительной подстраховкой химерической с самого начала, никогда не осуществленной концепции союза северных держав в империи, от которой он так и не решился отказаться[812].

Чтобы обеспечить себе непосредственное влияние в Германии, Екатерина сосредоточила свою «брачную политику» на мелких протестантских штатах империи, что первое время отвечало интересам Фридриха. Едва лишь в 1767 году было подписано предварительное соглашение об обмене с Данией и утих голштинский конфликт[813], как Екатерина и Панин – не только руководитель внешней политики, но и обер-гофмейстер двора великого князя – начали подыскивать в Германии невесту для наследника престола Павла. В 1768 году датскому двору доверительно сообщили, что его посланник Ассебург изъявляет готовность взять эту задачу на себя за определенное вознаграждение со стороны императрицы. Сразу же после ухода с датской службы в конце 1771 года, но успев уже послужить верой и правдой российскому престолу еще и при штутгартском дворе, будучи посланником датского правительства в 1769–1771 годах, он получил от императрицы чин тайного советника. Весной 1771 года, подводя предварительные итоги своим поискам, Ассебург отобрал из пяти возможных кандидатур Софию Доротею, дочь вюртембергского принца Фридриха Евгения, которой в то время не было и девяти лет, и старшую ее четырьмя годами дочь ландграфа Людвига IX Гессен-Дармштадтского Вильгельмину. Рассказы Ассебурга и сравнение портретов обеих девочек, с одной стороны, и политический вес родительских домов – с другой, склоняли мнение Петербурга в пользу вюртембергской партии. Однако в год первого раздела Польши Фридрих II и принц Генрих Прусский настаивали на союзе с дармштадтской семьей в интересах альянса с Россией: незадолго до этого наследник прусского престола Фридрих Вильгельм женился на старшей дочери ландграфа. В конце концов в 1772 году, когда медлить с решением было уже нельзя, Екатерина дала согласие на этот вариант. Однако решающую роль сыграло то, что желанная кандидатура – София Доротея – была еще слишком мала[814].