Дабы не усугублять панику, я велел своим спутникам спешиться. Но это ничуть не успокоило индейцев. Чудовище, легко разделившееся на несколько других чудовищ, все равно остается чудовищем.

– Каковы титулы короля? – спросил я у Вельверде по-древнегречески.

– Их много, но главный – Инка, или Сын Солнца.

– Скажи, что мы тоже дети солнца, прибывшие из-за далеких морей, чтобы породниться со своими братьями-индейцами. Ты скажи, а она пусть переведет, – я вытолкал вперед Роситу-Чуики, до этого скрывавшуюся за моей спиной.

На Вельверде было жалко смотреть. Он напоминал незадачливого бычка, который вышел на лужок пощипать травки, а вместо этого оказался на корриде. И хотя жрец мало что понимал в происходящих событиях, он довел мои слова до сведения Роситы, и та звонким голосом перевела их на язык кечуа.

Среди сомкнувшихся в монолитную массу индейцев произошло какое-то движение. Воины, хотя и перепуганные, но готовые прикрывать повелителя собственными телами, расступились.

В полусотне шагов от себя я увидел короля Уаскара, так и не покинувшего носилок.

Было бы глупо перекликаться на таком расстоянии, и я двинулся вперед, одной рукой подталкивая Вельверде, а другой таща за собой девчонку. Хорошо вышколенные кони, громко цокая копытами, следовали за нами.

На вид король был обыкновенным индейским парнишкой – тонкошеим, скуластым и достаточно смуглым. Его костлявую грудь прикрывало тяжелое изумрудное ожерелье, а отягощенные золотом уши размером превосходили мою ладонь.

Против закованного в броню и затянутого в черную кожу минотавра он был как молодой петушок против бульдога.

Тем не менее король смотрел на меня спокойно и твердо. Когда между нами осталось всего несколько шагов, и дрожь носильщиков передалась носилкам, он ударил себя кулаком в грудь и произнес высоким, ясным голосом:

– Ама маниа! Нока Инка!

Смысл этого возгласа был ясен и без перевода: «Я не боюсь! Я Инка!»

Все его огрехи пусть останутся при нем, но надо заметить, что парень держался воистину по-королевски. Как-никак, а происхождение сказывалось. Равным ему здесь было только солнце, ярко освещавшее, но плохо гревшее этот мир.

Я низко поклонился королю и заставил спутников сделать то же самое. При этом Вельверде шепотом испросил разрешения у Диониса, а Росита аж застонала от ненависти.

– Переводи! – приказал я жрецу. – Мы прибыли в эту страну с самыми добрыми намерениями. Мы посланцы мира. Однако мир должен сохраняться не только между гостями и хозяевами, но и внутри страны. Отныне в твоем государстве не должно пролиться и капли невинной крови. К сожалению, не все мои братья, прибывшие из-за моря, думают подобным образом. Их обуревает алчность, жестокость и нетерпимость к чужой вере. Они жаждут вашего золота, ваших женщин и вашей крови. Дабы установить на этой земле вечный мир, мы должны заставить их вернуться туда, откуда они прибыли – за моря, разделяющие разные части суши.

– Я не буду переводить это, – отрезал Вельверде. – Ты изменник.

– Будешь! – выхватив из седельной кобуры пистолет, я приставил его ствол к виску жреца. – И посмей только переиначить хоть одно мое слово. Я поклялся избегать кровопролития, но боюсь, что сейчас мне придется нарушить клятву.

Вельверде молчал. Я легонько нажал на собачку, и стальное колесико, готовое вот-вот чиркнуть по кремню, заскрипело.

Этот ничтожный звук подействовал на жреца убедительней, чем тысяча самых горячих слов. Он весь сжался и заговорил – глухо, запинаясь, все время косясь на меня помутневшим взором. Перевод, выполненный Роситой, звучал еще менее убедительно. Короче, получалось что-то вроде детской игры в испорченный телефон, когда сказанное тобой слово, дойдя до адресата, приобретает прямо противоположное значение.

Король с одинаковым вниманием выслушал и меня, и Вельверде, и девчонку. Ответ его, вернее, встречный вопрос, был на удивление краток и ясен. Последовательно пройдя через две инстанции, он выглядел так:

– Ты враг своих братьев?

– Я враг всякого зла, кто бы ни творил его, – (наш дальнейший диалог я привожу без упоминании роли посредников, что лишь усложнило бы текст).

– Твои братья будут сопротивляться? – Да.

– Говорят, что их оружие способно метать молнии, испепеляющие все живое на расстоянии многих тысяч стоп.

– Шума действительно много, а результат тот же, что и от камня, пушенного из пращи.

– Еще говорят, что звери, на которых вы разъезжаете, неуязвимы.

– Они уязвимы еще в большей степени, чем любой из здесь присутствующих.

– Тогда докажи это.

– Каким способом?

– Лиши своего зверя жизни.

Такого поворота событий я, честно сказать, не ожидал. Неужели в таком святом деле, как спасение человечества, нельзя обойтись без пролития крови? Однако выбирать не приходилось. В предстоящих сражениях будет еще немало жертв – и минотавров, и людей, и лошадей.

– Сам я не могу решиться на такое. Пусть это сделает кто-нибудь из твоих подданных, – я малодушно потупил взор, продолжая, впрочем, держать Вельверде на мушке.

Король жестом подозвал к себе здоровенного детину, сплошь обвешанного золотом и утыканного перьями, не иначе как генерала, и что-то шепнул ему на ухо.

Тот подобострастно кивнул, выхватил у кого-то из воинов дубинку с медным навершием и замахнулся на вороного жеребца – ну прямо Илья Муромец, воздевающий богатырскую палицу на Змея Горыныча.

Однако боевой конь, повидавший на своем веку немало схваток, умел постоять за себя. Увидев бросившегося на него чужого человека, он яростно заржал и вскинулся на дыбы. Индеец, не имевший никакого представления о поведении лошадей, неосмотрительно сунулся вперед и, естественно, угодил под копыта.

Как могли расценить это трагическое происшествие индейцы? Только как сознательную провокацию, допущенную с нашей стороны. Все надежды на успешные переговоры рухнули по вине чересчур норовистого коня.

И тут еще Вельверде показал свою подлую сущность. Воспользовавшись моим вполне понятным замешательством, он метнулся в сторону и выхватил из посоха длинный трехгранный стилет, жертвой которого должен был стать король Уаскар, слишком гордый для того, чтобы спасаться бегством.

Убийства венценосной особы я допустить не мог, ибо это напрочь перечеркивало все мои далеко идущие планы. Но и смерти Вельверде я не желал, а на спуск пистолета нажал только для того, чтобы напугать ретивого жреца.

То, что началось непосредственно после выстрела, под общепринятое определение паники уже не подходило. Это был последний день Помпеи и первый день Страшного суда, соединенные воедино да вдобавок еще окутанные облаком порохового дыма.

Сам я был ошеломлен и напуган не меньше других. Но это было ничто по сравнению с теми чувствами, которые я испытал, узрев результаты выстрела.