письмо, в котором Шауман обосновывал свой поступок. Вводя государя в заблуждение, Бобриков ввергнул край в состояние смуты и полного беззакония. Поскольку в ближайшее время на отзыв Бобрикова из Финляндии, похоже, не было надежды, осталось лишь одно средство обезопасить от него родину, прибегнув к необходимой самозащите. «Средство насильственное, но единственное».

«Ваше Величество. Приношу в жертву свою жизнь тут же и собственноручно, в стремлении убедить Ваше Величество в том, что в Великом Княжестве царит великая несправедливость, как и в Польше, Прибалтийских провинциях, как во всем Российском государстве... Перед лицом смерти заклинаю Вас именем Бога, что тут нет никакого заговора. Я один принял решение и сам исполняю его. Зная доброе сердце и благородные помыслы Вашего Величества, умоляю Ваше Величество лишь выяснить истинное положение дел в государстве, включая Финляндию, Польшу и Прибалтийские провинции...»

После выстрелов Шаумана Бобриков не упал, а пошатываясь и зажав шею рукой, продолжил путь к залу заседаний. Сенатский вахтер поспешил поддержать генерал-губернатора и предложить ему помощь, но услыхал в ответ: «Ничего». Войдя в зал, Бобриков сел на стул, и всполошившиеся сенаторы собрались вокруг него. «Ваше Превосходительство ранены!» «Нет, я не ранен». «Но у Вас из шеи течет кровь». «В таком случае я ранен». Генерал-губернатора препроводили в соседнюю комнату на стоявший там диван и помогли освободиться от пыльника и мундира. Через несколько минут на месте были госпожа Бобрикова с обеими приемными дочерьми, вызванный из Медицинского управления доктор Т. Лефстрем, а также семейный врач Бобриковых Люба. При первоначальном осмотре было установлено, что из выпущенных Шауманом пуль одна попала в орден Св. Владимира I степени, а другая — в форменную металлическую пуговицу. Первая пуля не причинила ни малейшего вреда, отскочила от ордена и была найдена позднее за подкладкой бобриковского мундира, другая, срикошетив от пуговицы вверх, лишь оцарапала до крови шею. Третью никелированную пулю Шауман метил в живот. Пробив бронзовую пряжку генеральского пояса, она проникла внутрь, разлетевшись на осколки.

По просьбе генерал-губернатора, находившегося в полном сознании, его отнесли на носилках домой, куда успел прибыть и вызванный госпожой Бобриковой профессор X. фон Бонсдорф, который вместе с доктором Люба признал операцию неизбежной. Мужественно терпевший страдания, Бобриков исповедался и причастился, затем (вопреки пожеланию доктора Люба, рекомендовавшего русский военный госпиталь) раненый по его желанию был отвезен в финскую Хирургическую больницу.

Операцию производил исполнявший обязанности главного врача доктор Р.В.Фальтин, а профессор X. фон Бонсдорф и Али Крогиус ему ассистировали. Присутствовать при операции, длившейся почти час (с 13.45 до 14.40), был приглашен и доктор Люба, который позже — очевидно, из-за обвинений, выдвинутых русскими консервативными газетами, — засвидетельствовал, что Фальтин и его ассистенты действовали безукоризненно. Уже к началу операции Бобриков сильно изнемог, лежал бледный, закрыв глаза. Лоб его покрывал холодный пот. Внешние края рваной раны были почерневшими. Желудок сильно пострадал, были разорваны и кишки. Более метра тонкой кишки пришлось удалить. Позднее Фальтин писал в объяснительной записке: «Как только брюшина была вскрыта, случай предстал безнадежным. У человека шестидесятипятилетнего, перенесшего инфаркты, вряд ли имелась возможность выжить при столь сильном повреждении. Летального исхода невозможно было избежать, хотя все возможности врачебного искусства были использованы».

После операции вконец измотанный Бобриков сразу же уснул. Зато за пределами операционной до покоя было далеко. Работавшая тогда в Хирургической клинике Матильда Вегелиус делилась впечатлениями со своей сестрой в письме, написанном в тот же вечер: «...Жандармы и полицейские стояли у всех дверей и лестниц, проверяя всех входивших и выходивших. Коридоры кишмя кишели великолепными военными и шикарными женщинами. Там звенели шпоры, там плакали в кружевные платочки... Семья была в отчаянии. Супруга не могла понять, как такому замечательному человеку, который хотел народу лишь добра, могли отплатить так жестоко. «Он всегда прощал всех, кто приходил к нему с раскаянием». Дочери плакали и твердили по-немецки: «Варум? Варум? (Почему? Почему?)»... Полковница Хольмсен все же прибавила тоже по-немецки: «Но я знаю, что папу в Финляндии не любят»».

Около 8 часов вечера при ослаблении деятельности сердца больного были замечены вызывающие тревогу симптомы. К полуночи ситуация была окончательно признана безнадежной. Вскоре после часа ночи 17 июня 1904 года Бобриков, не приходя в сознание, скончался. Светлой летней ночью покойник в сопровождении высшего военного начальства окраины был доставлен в генерал-губернаторский дворец, на крыше которого флаг был приспущен.

Автор жизнеописания Эугена Шаумана историк-конституционалист Бернхард Эстландер писал: «Начиная с этого момента, наш путь пошел на подъем, к освобождению. Это инстинктивно ощутили в ночь с 16 на 17 июня в Хельсинки, в той шумной жизни, которая, странно притихнув, в то же время свободно вздымавшимся из глубины души народной мощным лейтмотивом заполнила этой ночью улицы и кафе столицы. Вместе с известием о случившемся это движение молниеносно распространилось во всей стране. Силы, долго сдерживавшиеся в глубине нации, вышли наружу...».

Хотя старофинны, правящая партия, и ощущали тоже в основном облегчение, с их точки зрения, ситуация была вовсе не такой уж однозначной. Покушение являлось прямым вызовом царскому правительству и могло привести к серьезнейшим для дальнейшей судьбы всей нации последствиям. Учитывая это, в направленном сенатом императору выражении соболезнования и лояльности подчеркивался личный характер покушения, совершенного Шауманом, за которое народ не мог нести ответственности. Наиболее опасным считали сразу же после покушения такой вариант, что раненный Бобриков выздоровеет. В своих воспоминаниях Ю.К.Паасикиви рассказывает, что ему сообщил о покушении по телефону чиновник государственного казначейства Ионатан Вартиовара. «Я: Бобриков умер? Вартиовара: Нет, он ранен. Я: Уж если Шауман взялся за дело, ему следовало довести его до конца. Вартиовара: Разумеется, он так и хотел». Паасикиви, который в принципе не одобрял политические убийства, заканчивает цитировавшуюся выше главу воспоминаний констатацией: «Нет сомнений, что Бобриков принадлежал к самым худшим представителям власти».

Какова же была реакция правящих кругов России на произошедшее в Хельсинки? Утром того дня, когда произошло покушение на Бобрикова, император отправился в Гатчину принимать юбилейный парад лейб-гвардейских кирасиров. Получив во время церемонии телеграмму, посланную губернатором Кайгородовым, император написал на полях листка: «Возмутительное преступление. Дай Бог Николаю Ивановичу здоровья и сил поправиться». Вернувшись вечером в Царское Село, император записал в дневнике: «Получил скверную весть о том, что в Бобрикова стреляли в здании Сената, и что он тяжело ранен... Обедали на балконе в первый раз».

На следующее утро пришло последнее траурное сообщение. «Утром с прискорбием узнал, что Бобриков тихо скончался в час ночи. Огромная, трудно заменимая потеря. Погода была жаркая. После доклада принял... 86 офицеров Николаевской академии Генерального штаба