Сивый остановил джип возле старого дома на Мосфильмовской, где пару лет назад купил себе квартиру внезапно разбогатевший после парочки удачных дел Дынников. Прихватив с заднего сиденья оба кейса, он через длинную сводчатую трубу арки вошел в заросший старыми, высоко поднявшимися деревьями уютный двор, не позаботившись о том, чтобы заглушить машину: он больше не нуждался в отслужившем свое джипе. В глубине двора, скрытый разросшимися кустами сирени, стоял металлический гараж, в котором Дынников хранил свой спортивный «шевроле». Ключи от гаража и машины лежали у Сивого в кармане. В его карманах скопилось очень много ключей, не говоря уже об отмычках, и он утешался только тем, что большую часть этого бренчащего железа очень скоро можно будет просто выбросить.

Он вошел во двор, попыхивая зажатой в зубах сигаретой, с двумя кейсами в руках, с таким видом, словно понятия не имел о том, что на нем нет пальто, а на рукаве пиджака расползлось большое темно-бурое пятно. Встречная старуха прошла мимо него, как мимо пустого места, не обратив на странно одетого седоголового человека никакого внимания: спокойное выражение лица Сивого с лихвой искупало все странности его наряда.

Перед подъездом он выплюнул сигарету на асфальт, переложил оба чемодана в правую руку, а здоровую левую словно невзначай запустил за лацкан пиджака. Подъезды домов испокон веков были местом, где человека могли подстерегать любые неожиданности – от пьяных подростков до профессионалов, виртуозно стреляющих из темноты и машинами уводящих из-под носа у законных владельцев баснословно дорогой морфий.

В подъезде было пусто и, как всегда, стоял особенный, ни на что не похожий запах обжитого московского подъезда. Природа этого запаха всегда ставила Сивого в тупик, но факт оставался фактом: запах существовал, так пахли почти все московские подъезды, за исключением тех, где были нелады с канализацией или газовыми трубами. Запах был скорее приятный, и Сивый, в свое время объездивший всю страну, мог бы поклясться: нигде больше не пахнет так, как в московских подъездах.

Пешком поднявшись на третий этаж, Сивый поставил оба кейса на выложенный стершимся кафелем пол, вынул из кармана ключи и отпер дверь квартиры, расположенной справа от лестницы. Снова подхватив чемоданы, он вошел и закрыл за собой дверь.

Квартира Дынникова была обставлена довольно богато, но безвкусно и вдобавок сильно захламлена – видимо, оставшись без родителей. Тыква и его сестра так и не смогли решить, кто из них должен убирать в квартире. Выворачивая на пол содержимое битком набитого стенного шкафа в прихожей, Сивый подумал, что теперь этот вопрос окончательно утратил актуальность.

Среди мятых рюкзаков, тряпок и комком затолканных в шкаф дорогих кожаных курток он отыскал вместительную спортивную сумку и, морщась от боли в руке, опорожнил в нее оба кейса. Кейсы он один за другим зашвырнул в угол. Они с грохотом упали на давно нуждавшийся в натирке паркет.

В ответ на этот шум из спальни донесся сдавленный стон. Сивый ногой отодвинул с дороги сумку и прошел в спальню, хрустя рассыпанным по полу печеньем и оставляя за собой грязные следы.

Мария Дынникова лежала на собственной кровати, надежно прикованная к спинке стальными наручниками.

Наручники служили скорее для того, чтобы уберечь Машку от несчастного случая, чем для предотвращения побега. Бежать ей было некуда, да она и не хотела никуда бежать.

Сивый остановился в дверях и закурил, глядя на Машку со смесью жалости и отвращения. Лицо Дынниковой-младшей осунулось и подурнело, воспаленные глаза глубоко запали, вокруг них залегли отталкивающие коричневые тени. Натуральные светлые волосы сбились в грязный колтун, а зубы сильно выдавались вперед на обтянутом сухой, нездорового оттенка кожей костистом лице и неестественно белели в запекшейся щели приоткрытого рта.

Когда Сивый вошел, она снова застонала – без слов, как раненое животное. На Раскошина она даже не посмотрела.

Ее взгляд был прикован к подоконнику, на котором стояла вскрытая коробка с ампулами и лежала упаковка одноразовых шприцев.

– Тц-тц-тц, – поцокал языком Сивый, – какая беда!

Моя девочка давно не получала дозу! Ай-яй-яй! Нехороший дядя заставил девочку ждать!

Машка снова застонала – глухо, протяжно.

– Не плачь, деточка, – сказал Сивый и глубоко затянулся сигаретой, – дядя все исправит. Сейчас будет хорошо.

Он подошел к подоконнику, разорвал упаковку и надел на шприц иглу. Щелчком отбив кончик ампулы, он высосал из нее прозрачную жидкость. Покосившись через плечо на свою пленницу, Сивый перекачал в шприц содержимое еще одной ампулы. Этого должно было хватить наверняка. Девчонку можно было просто придушить подушкой, но Сивый полагал, что там, где это не мешает делу, надо поддерживать хотя бы видимость справедливости. Бедная сиротка и так намучилась, так пусть хотя бы умрет, ловя кайф!

Он туго перетянул ее худую, как ветка, руку резиновым жгутом и поднял шприц, нацеливаясь кончиком иглы в исколотую вену. В это время в коридоре что-то хрустнуло – видимо, все то же рассыпанное печенье, – раздался яростный возглас, а затем дрожащий от гнева и ненависти голос Активиста произнес:

– А ну, брось это, подонок!

Сивый медленно разогнулся и посмотрел на Шараева, все еще держа в руке шприц.

– Ба! – сказал он. – Активист! Ты еще жив? Ну, и каково это – быть последним из могикан?

– Я сказал, брось шприц, – повторил Виктор. Он не ожидал встретить Сивого здесь, но теперь радовался ошибке Слепого. Жажда мести, испепелявшая его изнутри, была превыше служебного задания, которое выполнял Глеб. Он со щелчком оттянул затвор «парабеллума». Никелированный пистолет блеснул в тусклом осеннем свете, как елочная игрушка.

– Аккуратнее, – сказал Сивый, осторожно кладя шприц обратно на подоконник. – У этого пистолета очень чувствительный курок. Пару раз я ошибался. Хочешь попугать человека, вдруг – бах! – глядишь, а он уже помер.

– Знаешь, я не расстроюсь, – сказал Виктор. Машка, так и не дождавшись дозы, издала еще один протяжный стон. Активист бросил на нее быстрый взгляд и сразу отвел мгновенно потемневшие глаза. Брови его сами собой сошлись на переносице, губы сжались и побелели. – Я пришел, чтобы приговорить тебя и привести приговор в исполнение, – продолжал он. – Ты убил мою семью. Ты убил Тыкву, Телескопа.., ты убил многих, но мою семью тебе трогать не следовало. Если бы не это, ты мог бы еще какое-то время жить, а так…

– Погоди, – сказал Сивый, – давай разберемся. – Я – я лично, персонально, так сказать, – не убивал никого из названных тобой людей. Ты что-то спутал, Активист.

Я бизнесмен, а не киллер.

– Ты не киллер и не бизнесмен, – сказал Виктор. – Ты душегуб. А я не народный заседатель, и улики мне не нужны. Я просто размажу по полу твои вонючие мозги и пойду танцевать рок-н-ролл. Как тебе это понравится, ублюдок?

– Не самая лучшая из возможных перспектив, – со вздохом сказал Сивый. Глаза его ни секунды не оставались на месте, быстро бегая из стороны в сторону, как два маленьких, загнанных в угол юрких крысеныша. Эта беготня очень не нравилась Виктору. Он подумал, что пора кончать эту затянувшуюся воспитательную беседу, и поднял пистолет. Ему вдруг вспомнился удивленный взгляд Одинакового Ивана за секунду до того, как пуля пробила ему грудь, и тоскливые, со слезой, как у сбитой машиной собаки, глаза лежавшего на мертвой осенней траве Тыквы.