Ева сделала, как он попросил; вскоре Пикассо отложил блокнот и приблизился к ней. Она заметила, что он изобразил ее в классической традиции, без каких-либо намеков на кубизм.

– Не знаю, почему я раньше не настаивал, чтобы ты позировала для меня. Твое тело вдохновляет моментально.

– Рада, что ты так считаешь.

– О, не сомневайся, – он изогнулся над ней и страстно поцеловал ее.

Ева подумала о том, сколько времени прошло с тех пор, когда они впервые страстно поцеловались и чувственно прикасались друг к другу в прелюдии любовной игры. После смерти Фрики ей казалось, что они лишь совершают механические движения. Она не сознавала, как соскучилась по ощущениям, которые дарил ей только Пикассо. Он искусно провел пальцами по ее шее до изгиба плеча, и она почувствовала, как будто тает, сливаясь с ним. Кончиками пальцев он погладил одну ее грудь, потом перешел к другой. По мере того как страсть усиливалась, прикосновения становились более требовательными. Он крепко сжал ее грудь и запустил язык в ее рот. Внезапно его рука замерла, а выражение лица Пикассо изменилось.

– Что это? – спросил он, надавив пальцами на грудь сбоку.

– Ничего особенного.

– Это опухоль!

– Ничего особенного, – снова заявила она и подтянула одеяло к подбородку.

Между ними повисло молчание, и Ева поняла, что будет дальше.

– Ты знала? Ты давно знала о ней?

– Разумеется, я знала, это же мое тело.

– Ты лгала мне?

– Ты ожидал, что я буду совершенной.

Он с силой прижал ладони к лицу. Его черные волосы рассыпались по плечам.

– Ты и есть совершенство. Я люблю тебя всю.

Ева инстинктивно обняла его; казалось, что долгие месяцы молчания и недомолвок внезапно обрели собственную жизнь.

– Можешь уйти от меня, если захочешь. Я не в силах ничего изменить. Врач думает, что это рак. И да, я скрывала это от тебя. Теперь тебе все известно. Это хорошая причина, чтобы уйти от меня, как ты сделал с Фернандой!

Ева разрыдалась, оплакивая все, к чему она так долго стремилась и о чем мечтала. Теперь она все потеряет, если опухоль действительно окажется злокачественной. Все это время она носила в себе тяжкий груз страха.

– Ты знала, как я отношусь к болезням, – наконец сказал Пикассо, не глядя на нее.

– Бронхит, с которым я боролась, достаточно сильно беспокоил тебя, особенно после болезни твоего отца.

– Никто не знает обо мне так много, как ты. Ты должна была мне довериться.

Ева не хотела рассказывать ему о докторе Руссо, который настоятельно рекомендовал ей провести дальнейшие анализы. Но, в конце концов, она призналась во всем.

– Значит, в понедельник мы первым делом отправимся к доктору Руссо и посмотрим, что можно сделать для тебя.

– Мне будет стыдно. Он считает, что я мадам Умбер. Если ты придешь со мной и скажешь, кто ты такой, он поймет, что это неправда. Он узнает, что мы не женаты.

– В понедельник он узнает, что ты мадам Пикассо, потому что ты уже почти стала ею. Я никогда в жизни так не сердился, Ева, но клянусь: я не потеряю и тебя тоже! Мы с Богом можем презирать друг друга, но он не может добавить тебя к списку моих наказаний!

Она не знала, было ли это обычным утверждением или вызовом, брошенным Богу. Но на следующее утро Пикассо сказал ей, что ему нужно немного побыть одному. Он встал, оделся и вышел из квартиры, даже не поцеловав ее на прощание. Ева слышала, как хлопнула дверь. Она позволила ему уйти, потому что понимала, какую роль ей пришлось сыграть. Она не винила Пикассо, потому что все равно не могла поступить иначе: она слишком любила его.

Теперь оставалось надеяться, что доктор Руссо определит лишь кисту, что в целом она здорова, и жертва, принесенная ради Пикассо, стоила той цены, которую она заплатила.

Хирургическая операция по удалению опухоли была серьезной процедурой, но извлечение объемного образования вместе с окружающей тканью было единственным способом определить, имеет ли оно злокачественную природу. В душе Ева понимала, что так и будет, но они с Пикассо никому не скажут об этом – даже Гертруде и Алисе или членам ее семьи. Она бы этого не вынесла. Все, что было связано с этой интимной частью ее тела, принадлежало только Еве. Как бы сильно она ни старалась не думать об этом, она не могла забыть идеализированные образы женских тел, которые Пикассо изображал в своих эскизах, этюдах и картинах. Как бы он ни отрицал свою тягу к совершенству, на каком-то глубоком уровне она имела для него важное значение.

Результаты анализов были оглашены с суровым равнодушием. Пикассо сидел рядом с больничной кроватью Евы и держал ее за руку.

Несомненно, это была злокачественная опухоль. Если мадам Пикассо не хочет рисковать распространением болезни, врач рекомендует операцию по удалению обеих грудей и лимфатических узлов вокруг них. Процедура будет сопровождаться курсом радиационной терапии, повторяющейся ежедневно в течение нескольких недель.

Пока доктор Руссо стоял над ними и сухо описывал подробности будущего расчленения ее тела, Ева впала в такую истерику, что ей пришлось дать успокоительное. Когда врач ушел и она наконец заснула, Пикассо вышел из больницы, завернул за ближайший угол, прислонился к стене и заплакал.

Гнев окутывал Пикассо, как темное облако. За пределами этого облака он различал очертания чего-то хорошего в своей жизни, но почти ничего не чувствовал. Только гнев мог достучаться до его души. Несмотря на холодную погоду, он почти час простоял на широкой лестнице Сионского аббатства, глядя на двери церкви, украшенные искусной резьбой, и пытаясь решить, стоит ли зайти внутрь. Кучка сухих зимних листьев прибилась к его черным ботинкам, пока он бормотал проклятия по-каталонски. Ему не хотелось менять свое отношение к Богу, способному на такую жестокость. Разве смерти Кончиты было недостаточно?

Пикассо не знал, на что рассчитывать: умилостивить Бога или урезонить Его. Пока он стоял, размышляя об этом, одна створка высоких дверей неожиданно распахнулась. Темноволосый алтарный служка в черной рясе с белым стихарем и четками из слоновой кости в руках вышел наружу. На какой-то момент, когда их взгляды встретились, у Пикассо мелькнула абсурдная мысль, что он видит старого знакомого. Он покачал головой и согрел дыханием застывшие ладони, пока мальчик держал дверь.

– Не хотите ли зайти, мсье? Кажется, скоро пойдет дождь.

– Нет… Да… Полагаю, что да. Merci bien[68].

Мальчик провел его внутрь и куда-то исчез, и Пикассо подумал, не померещилось ли ему все это. Он сгорбился на одной из задних скамей, не в силах преклонить колени. Он был слишком сердит на Бога, чтобы выказывать такое почтение.