— Да, — сказала Мидж.

— Ну так не будь такой мрачной и холодной!

— Тебе легко говорить, а мне приходится резать по живому.

— По какому живому? Томас не будет сильно возражать, ты сама прекрасно знаешь. А Мередит наш.

— Да. Я люблю тебя. И это должно случиться.

— Значит, решено.

Гарри завел машину. Он не хотел сейчас еще сильнее нажимать на нее. Он осторожно, на ощупь искал путь в лабиринте ее эмоций, ее мучительной потаенной боли. Он подумал: «Сегодняшнюю ночь она проведет со мной в новой квартире». А вслух сказал:

— Сердечко мое, мы поедем, куда ты пожелаешь. Покажи мне карту. Где это место?

Мидж показала:

— Я думаю, где-то здесь.

— Это миль тридцать от шоссе. Я бы не сказал, что это близко.

— А я бы сказала.

— Будь здесь прямая дорога… Ты только посмотри, как петляют эти проселки. Ну да бог с ним, мы поедем и посмотрим издалека.

— Мне просто хочется снова увидеть эту равнину — она очень необычная и особенная.

— Занятно, ты сегодня похожа на Хлою. Наверное, дело в здешнем воздухе!

— Там мы бы могли и поесть на воздухе.

— Ну, мы проголодаемся задолго до этого!

Правда, Гарри уже не хотел есть. Он ехал и улыбался.

Он насытился словами, когда Мидж согласилась с ним.

В этот самый момент Эдвард Бэлтрам стал свидетелем чуда. (Второго за день.) Он держал в руках письмо, только что переданное одним из лесовиков — тем самым, которого он уже видел. Утро Эдвард провел в кровати, с удовольствием отдавшись болезни. Для посетителей, приходивших по отдельности: Стюарт, матушка Мэй, Беттина, Илона, — он изображал тяжелобольного. На обед он не спускался. Матушка Мэй принесла ему вкусный суп без названия. Потом он потихоньку встал, оделся и разобрал вещи, отделил свою одежду от того, что ему дали здесь. Эдвард не знал, что делать с цепочкой Илоны, и положил ее в носок. Посмотрел на свой чемодан, казавшийся теперь чужим и старым, но не стал складывать туда вещи. Сел на кровать. Он лишь тешил себя мыслью покинуть Сигард, потому что не мог оставить Джесса. Ему снова пришло в голову похитить Джесса и отвезти его в Лондон, но он понятия не имел, как это осуществить.

Эдвард спустился в Атриум. Рядом с растениями в горшках стояла семейная группа — Стюарт, матушка Мэй, Беттина и Илона. Все смотрели на гобелен, а Беттина объясняла Стюарту его сюжет:

— Рыба символизирует дух, убегающий из своей родной стихии…

«Какая чушь», — подумал Эдвард.

Они замерли, увидев его.

— Как ты себя чувствуешь, старина? — спросил Стюарт.

— Немного получше. Я, пожалуй, посижу почитаю в Затрапезной.

Он подумал, что эти четверо смотрят на него многозначительными взглядами. Впрочем, трое — все, кроме Беттины. Расшифровать ее взгляд было невозможно. До появления Эдварда они явно беседовали о нем.

Стюарт и матушка Мэй одновременно заговорили.

— Извините…

— Нет-нет, сначала вы!

— Джессу сегодня тоже не по себе, — сообщила матушка Мэй. — Мы решили, что лучше тебе его пока не видеть. Не хватало ему от тебя заразиться.

— Может, у него та же болезнь, — заметила Илона.

— Впрочем, сейчас он никого не принимает, — сказала матушка Мэй и добавила: — Уже некоторое время не принимает. Мы считаем, так для него лучше.

— Гораздо лучше, я не сомневаюсь, — произнес Стюарт, глядя на Эдварда.

«Кретин тупоголовый», — подумал Эдвард.

Но он был рад узнать, что Стюарт не видел Джесса. Эдвард направился в Затрапезную. Пока он не захлопнул за собой дверь, все молча смотрели на него. Потом он услышал голос Беттины.

Он для отвода глаз сказал им, что собирается почитать, а на самом деле намеревался выскользнуть через заднюю дверь и прогуляться в одиночестве. Тем не менее он остановился, оглядел запущенную комнату, так неуклюже наполненную прошлым. Это прошлое казалось еще более далеким и чуждым, потому что было довольно недавним — молодость Джесса и его расцвет. «Я здесь…» Эдвард автоматически подергал ручку двери, ведущей в башню, — та была заперта, а утруждаться поисками ключа (которого наверняка не было на его прежнем месте) он не стал. Он подошел к камину и посмотрел на свою фотографию в обличье Джесса. Ему захотелось плакать. Потом принялся без особого внимания рассматривать книги в шкафу — прежде он этого не делал. Ему пришло в голову, что со дня его прибытия в Сигард он не открыл ни одной книги и даже мыслей о чтении у него не возникало. Пробегая взглядом по корешкам, он вдруг увидел имя Пруста. Перед ним стоял том «А la recherche»[58]на французском. Он вытащил его, открыл и на титуле увидел подпись Джесса — этакую лихую закорючку. Его почему-то удивило, что Джесс знает французский. Сердце его забилось по-другому, иначе, когда он наугад открыл книгу.

«S’il pleuvait, bien que le mauvais temps n’effrayat pas Albertine, qu’on voyait parfois dans son caoutchouc, filer en bicyclette sous les averses, nous passions la journde dans le casino ou il m’eut paru ces joursla impossible de ne pas aller»[59].

Это предложение так потрясло Эдварда, что ноги его чуть не подкосились. Это была совершенно заурядная фраза из повествования, описывающего привычную жизнь в Бальбеке, ничуть не драматичная и не исполненная скрытого смысла, — обычная… но Эдвард словно читал весомые строки Священного Писания или кульминационную часть великой поэмы. Эти существительные bicyclette, averses, caoutchouc, эти глаголы, эти грамматические времена, это nous, это impossible, Альбертина filant под дождем… Эдварда переполняли чувства, и он сел в одно из длинных низких кресел, обитых скользкой кожей. Французское предложение пришло к нему с необыкновенной свежестью, как дыхание чистого воздуха к заключенному, как внезапно раздавшийся звук музыкального инструмента. Весть о других местах, о другом мире… о свободе. Читая, он ощущал нечто вроде живительных угрызений совести и обретал ка-кую-то новую силу. И он жил там. Он был там.

Эдвард вдруг вспомнил, как кто-то говорил об Уилли Брайтуолтоне, будто тот верит в спасение через Пруста; и на миг старая убогая фигура Уилли предстала перед ним в тусклом свете, как посланник и символ чего-то лучшего. Лучшего, чем что? Он смог подняться, смог пересилить себя и выйти. Всегда можно найти другое место, и доказательство этому — то самое место, где он теперь находился; а неожиданное чувство, от которого мгновение назад он чуть не упал в обморок, было светлой радостью.