вас проехала с дровами тем же логом. Так нет же, приспичило волкам напасть на него после того, как я проехала!

– В самом деле, ты только что проехала, – вспомнила Анисья.

– Вот именно. Не судьба, видно. Как ты думаешь: Агния опять прильнет к нему? Да нет! – возразила себе. – У ней теперь Степан при Золотой Звезде. Деньги от него получает. Ешь, ешь! Что ты как на поминках?

– Не представляешь, я, кажется, пьяная, – лопотала Анисья, неловко двигая руками.

– На радостях я бы вдрызг была пьяна. Про Полюшку он знает?

– Знает.

– Лучше бы я ему родила Полюшку, – вздохнула Груня. – Ты вот скажи: какая со мной холера приключилась, что дите родить не могу? И врачи ни черта не понимают. А ребенка хочу. Ой как хочу! Ажник день и ночь подсасывает. С моими-то грудями я бы, истинный бог, четверых откормила. А вот надо же, а? Сколько раз в городе врачам показывалась, а они, белохалатники, ни в ноздрю свист!

И вдруг без перехода схватила Анисью за нос, чуть подержала и ахнула:

– Ма-атушки! Влюбилась!

– В кого влюбилась? – вскинула чернущие брови Анисья.

– Не я, а ты, подруженька! Шишечка-то носа раздвоилась – холоднющая. А я-то смотрю, смотрю в лицо и в толк не могу взять: откуда эта краска у тебя на щеках и туман в глазах? А это же – то самое!

– Что – «то самое»?

– Влюбилась, вот что. И не с матерью ты поцапалась, а места себе не находишь после встречи с Демидом. Я же девок и баб читаю от корки до корки, как завлекательные книжки. Ха-ха-ха! Ну и как он, узнал тебя?

Анисья пуще того раскраснелась:

– У-узнал.

– А ты его?

– Узнала.

– Сразу?

– Нет. Потом, когда он смотрел на деревню. И так мне стало тяжело. Вспомнила, как он меня называл Угольком… Так сразу и назвал Угольком!.. Давно… как сейчас помню, понимаешь…

– Тогда не чикайся. А то ведь и другие при теперешнем голоде на мужчин мух ловить не будут. Хотя бы я. А что? С моим удовольствием. Хоть седой, хоть кривой, а мой! Ха-ха-ха! Не бойся – пощажу твою душу образованную. Из плена? Невесело! Ну да обомнется, беда сотрется, и душа проснется.

И, покачав головой, Груня призналась:

– Ох, Анисья, если бы ты знала, какая я жадная! Люблю тайгу, небо и землю, телят моих молосненьких. От них так приятно пахнет парным молочком! Или вот дома летичком иль весною. Выйду поутру на крыльцо, сон еще за плечами, а по ограде курицы бродят, в огород лезут, язвы. Махну вот эдак рукой: «Кыш вы, ясная поляна!» И так-то славно тебе, хоть танцуй от радости. А еще бы девчонка иль парнишка с тобой – своя кровинка… Понимаешь, если бы я могла родить – давно бы вышла замуж. А так – к чему обман, когда столько девок и вдов того больше, и все не уроды, не от медведей народились. Им тоже ведь, милая, нелегко мять холодные постели!.. Как в песне: «Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело!» На всех набрело!.. Вот она, война-то, чем кончилась!.. Ну а что же ты, господи! Ты же красавица, инженерша! Что же ты прикипела? Иль от гордости ног под собой не чуешь?

– Н-нет. Не потому. Не знаю. Не потому.

– Заладила. Почему же? Ни разу ни с кем тебя не видела.

– Не могу, – жалостливо усмехнулась пьяненькая Анисья. – Не могу! По мне: или один раз на всю жизнь, или – никакого и ни разу.

– Ужли ты и вправду ни с кем?

– Ни с кем.

– Ей-богу?

– Честно.

– Умора! Ха-ха-ха! Да ведь ты так иссохнешь, как тополь Боровиковых. Разборчива, что ли?

– Н-не знаю. Не могу.

– Ну а если он?

– Он? Он?

Анисья застеснялась и закрыла лицо ладонями.

– Лопнуть с вами можно, фантазерки вы образованные, – рассердилась Груня. – А жизнь-то проще, скажу тебе. Проще и слаще. А ты ее сушишь и сама сухарем станешь. Да нет, не верю! Скрытная ты.

– Ты што раскаркалась, ворона!

– Спи, лешак!

– Мотри, вздую тебя, ворона!

– Я тебе вздую, леший! Спи.

Дед Гордей поворчал еще и притих. Груня разлила остаток настойки в два стакана.

– Я не буду. Извини. Ты же видишь – пьяная.

– Выпьем за то, чтоб свершилось то, что я задумала. Про тебя задумала. Слышишь? Не я буду Гордеевой, если не сведу тебя с ним. Ладно, молчи! Хоть раз в жизни отведай счастье, а тогда и отнекивайся.

– Как же… не понимаю… я… он…

– И ты и он будете вместе! Нравишься ты мне, Анисья.

В большой горнице пахло цветами. Лапы фикусов висели над кроватью, черные как смоль. Рядом спала Груня. Анисья долго не могла уснуть. Закутавшись по грудь в стеганое одеяло, она смотрела на фикус, но видела хмурые дебри леса, пойму Малтата, Сухонаковский лесопункт и Демида… «Ну зачем, зачем я это сделала? – думала Анисья. – И всегда так: одно зацепится, потянет за собой другое, третье». Она гнала от себя мысль о Демиде.

Как пронзительно зазвенело в ушах! Будто ее кто ударил. Да, да! Она же просила, чтоб Демид ее ударил. Но он не поднял на нее руки. И от этого ей было еще больнее.

Она еще видела черные листья фикуса, угол полуоткрытого окна, потом все перекувырнулось, и она как-то вдруг сразу перестала чувствовать собственное тело. И – радуга, радуга! Огромная, разноцветная, через всю тайгу. Из-под радуги прямо к ней шел Демид, и она потянулась к нему – трепетная, чистая, как вешний подснежник к жарким лучам солнца.

Но Демида не было. Он слился с радугой…

На другой день Анисья собралась в дальнюю дорогу, в Красноярск, в командировку. Складывая в чемодан белье, платья, вспомнила вчерашнее и готова была бежать к Демиду просить прощения.

«Нет, нет! Разве такое прощается?»

С матерью расстались сдержанно. У Головешихи на лице от вчерашней потасовки прикипели синяки и губы вздулись.

Стальные подполозки на оголенной земле неприятно визжали: по коже мороз продирал. Караковый мерин с лохматыми бабками, напрягаясь, еле тащил кошевку по трудной дороге.

За деревней поехали веселее. Здесь еще лежал оледенелый снег.

Воздух синий, прозрачный. Вдали виднеется Жулдетский хребет. Анисья смотрит на лиловый горизонт тайги, и что-то тяжелое, горькое подкатывается к горлу.

«Демид мне никогда не простит, – подумала она. – И никогда не узнает, что я люблю его».

Росные горошины навернулись на глаза Анисьи.

Нет, нет! Уехать надо, уехать хоть на время из Белой Елани! Уехать бы и не