А на остатки Сэмми жил как король. Каждое утро в течение семи недель подряд он ел на завтрак копченую лососину. Сэмми ходил смотреть бейсбольные матчи на «Эббетс Филд» и сидел там в ложе для почетных гостей. Он мог потратить целых два доллара на обед, а однажды, когда его слабые ноги особенно притомились, проехал аж семнадцать кварталов на такси. У Сэмми появился набор больших, броских костюмов, стоимостью в его недельный заработок, пять серых небоскребов шерстяной материи в тонкую полоску. И он купил себе фонограф «кейпхарт-панамуз». Фонограф стоил $645,00, почти половину нового шестьдесят первого «кадиллака». Отделанный в смехотворно-роскошном хэпплуайтовском стиле кленом и березой с ясеневыми инкрустациями, в исключительно современной, почти спартанской квартире кузенов — едва только начав встречаться с Джо, Роза тут же принялась лоббировать его переезд из Крысиной Дыры, — сей аппарат торчал хуже бельма на глазу. Фонограф требовал, чтобы ты проигрывал на нем музыку, а потом хранил почтительное молчание — примерно как отпеваемый грешник. Сэмми за всю свою жизнь ничто так не обожал. Грустное трепетание кларнета Бенни Гудмена с такой трогательной мукой выходило из великолепных «панамузыкальных» динамиков, что Сэмми при желании мог даже заплакать. «Панамуз» был полностью автоматизирован — он мог заглотать сразу двадцать пластинок и проигрывать их в любом порядке с обеих сторон. Волшебная работа механизма смены пластинок, вполне в духе времени, гордо демонстрировалась внутри корпуса фонографа, и новым гостям в квартире — скажем, визитерам на Монетный двор США — всегда давали посмотреть. На многие недели Сэмми оказался сражен и покорен чудесной машиной, и тем не менее всякий раз, как он смотрел на фонограф, его подвешивали на дыбу муки совести и даже благоговейный страх в связи с его ценой. Матушка Сэмми непременно должна была умереть, так и не узнав о существовании дорогущего аппарата.

Самое забавное заключалось в том, что после присовокупления к вышеперечисленному крупной, но в то же самое время пустяковой суммы, которую Сэмми каждый месяц тратил на книги, журналы, пластинки, сигареты и развлечения, а также его доли ежемесячной платы за квартиру в $110, денег по-прежнему оставалось столько, что Сэмми просто не знал, что с ними делать. Они исправно скапливались на его банковском счету, чем порядком его нервировали.

— Тебе надо жениться, — любила внушать ему Роза.

Хотя в договоре об аренде ее имя не упоминалось. Роза тем не менее сделалась третьей обитательницей квартиры, а также в очень реальном смысле ее оживляющим духовным началом. Она помогла кузенам ее найти (квартира располагалась в новом здании на Пятой авеню, чуть к северу от Вашингтон-сквер) и обставить. Кроме того, поняв, что никак иначе делить с Сэмми одну ванную комнату она не сможет, Роза помогла им обзавестись еженедельными услугами уборщицы. Поначалу она просто закатывалась туда раз-другой в неделю после работы. Со своего поста в журнале «Лайф» Роза уволилась ради работы по ретушированию, причем в самых зловещих тонах, цветных фотографий запеканок из лапши с черносливом, бархатистых рассыпчатых кексов и бутербродов с грудинкой для издателя дешевых поваренных книжонок, которые раздавались в порядке наценок на пять-десять долларов. Когда дела шли совсем скверно, парясь на этой и без того скучной работе, Роза полюбила потакать своим минутным сюрреалистским импульсам. При помощи распылителя она экипировала фоновый ананас скользким черным щупальцем или запрятывала крошечного полярного исследователя среди ледяных пиков десертной меренги. Контора поваренного издателя находилась на восточной Пятнадцатой, в десяти минутах ходьбы от квартиры. Роза частенько заявлялась в пять вечера с полным пакетом каких-то невероятных вершков и корешков, после чего готовила по странным рецептами разные экзотические блюда, к которым за время своих странствий пристрастился ее отец: tagine, mole, а также что-то склизкое и зеленое, по словам Розы именуемое гладью. На вкус эта блюда были очень даже ничего, а их экзотическая одежка, на взгляд Сэмми, служила прикрытием предельно ретроградному подходу Розы к завоеванию сердца Джо через его желудок. Сама она к этим блюдам едва прикасалась.

— У меня на работе есть одна девушка, — сказала Роза однажды утром, пристраивая перед Сэмми тарелку яичницы-болтуньи с португальской сосиской. За завтраком она также была частой гостьей, если термин «гостья» применим к молодой женщине, которая ходит по магазинам, покупает продукты, готовит, подает, а после еды прибирает за столом. Соседей напротив явно выводило из себя Розино своеволие, а глаза привратника невежливо поблескивали, когда он по утрам придерживал для нее дверь. — Барбара Дрезин. Девушка что надо. И хорошенькая. Вот бы тебя с ней познакомить.

— Студентка?

— Угу.

— Нет, спасибо.

Оторвав взгляд от блюда с выпечкой, которую Роза всегда располагала с такой фотогеничной художественностью, что Сэмми до смерти не хотелось тревожить аппетитную сырную ватрушку, он заметил, как Роза многозначительно переглядывается с Джо. Такими взглядами они обменивались всякий раз, как всплывала тема личной жизни Сэмми. А когда Роза была в квартире, всплывала эта тема гораздо чаще, чем нужно.

— Что такое? — спросил Сэмми.

— Ничего.

Роза с некоторой нарочитостью развернула у себя на коленях салфетку, а Джо продолжил химичить с каким-то пружинным устройством для раздачи карт, нужным ему для выступления. Завтра вечером у него был очередной показ фокусов на бар-мицве в «Пьере». Сэмми ухватил сырную ватрушку, обрушивая дармовой поваренный шедевр Розиной пирамиды.

Для развития темы Розе никогда не требовались какие-то реальные возражения.

— Просто, — сказала она, — у тебя всегда находится отговорка.

— Это не отговорка, — возразил Сэмми. — Это дисквалификация.

— А почему студентки дисквалифицированы? Напомни, а то я что-то забыла.

— Потому что рядом с ними я себе дубиной кажусь.

— Но ты вовсе не дубина. Ты прекрасно начитан, чертовски разговорчив, зарабатываешь себе на жизнь пером… ну, пусть даже пишущей машинкой.

— Я знаю. Но это иррациональное чувство. И я терпеть не могу глупых женщин. Думаю, мне с ними так скверно оттого, что сам я в университетах не обучался. И я смущаюсь, когда они начинают расспрашивать меня о том, чем я занимаюсь. Мне приходится рассказывать им, что я пишу комиксы, а потом я слышу: «Комиксы? Черт, да ведь это просто макулатура». Или, что еще хуже, эдак снисходительно: «Комиксы? Ах! Обожаю комиксы!»

— С Барбарой Дрезин тебя никогда не станет смущать то, чем ты занимаешься, — сказала Роза. — А кроме того, я уже рассказала ей, что ты также написал три романа.

— Проклятье! — вырвалось у Сэмми.

— Ах, извини.

— Послушай, Роза, сколько мне тебя просить, чтобы ты об этом больше никому не рассказывала?

— Еще раз извини. Просто я…

— Черт возьми, ведь это были дешевые романы. Мне платили за ярд. Зачем, по-твоему, для них псевдоним изобрели?