– Вы, я вижу, всё-таки выпили!

Мы ответили:

– Так, слегка!

Мент сказал:

– Вот и я – тоже выпил. От тоски. Надоело всё – и дежурства эти дурацкие, и Москва. Вот у нас в деревне – красота! Живи – не хочу. И зачем я припёрся в город? Он совсем чужой для меня…

Ворошилов сказал:

– Так, может, с нами выпьешь?

И мент ответил:

– Нет, спасибо. Нельзя мне. Служба. Ну а вы, если хочется, выпейте. Только помните – поосторожнее.

Ерофеев сказал:

– Постараемся!

Мент:

– Вот именно!

И ушёл.

Одинокий, маленький, грустный.

– Жаль его! – сказал Рафаэль.

Зверев:

– Жаль? Не забудь: он – мент. Из деревни в город приехал? Ну и что? Мог остаться в деревне. Сколько раз меня били менты – и небось, такие, как он, из деревни, тоже ведь били. Впрочем, если по-человечески, то его действительно жаль. Не надо было идти деревенскому парню – в менты…

Что было потом – понятно.

Всё равно мы выпили вскоре.

На Сокольническом просторе.

Славно выпили – впятером.

И никто не мешал нам – и выпить, и по-дружески поговорить.

И погода была – хорошей, и нисколько не уставала все красоты поры осенней, вместе с явными чудесами, нам, друзьям, собравшимся вместе, здесь, на воле, в тиши, – дарить…

* * *

Вот уже пятьдесят семь – вы подумайте только – лет, то есть – более полувека, сопутствуют мне – в Москве, да и не только в ней, – работы Володи Яковлева.

Их – везде – великое множество.

Придёшь иногда, по старой, но ясной доселе памяти, повидаться, в кои-то веки, с кем-нибудь из приятелей давних, в знакомый с минувших времён, молодых, невозвратных, но, впрочем, сохранивших своё обаяние и значение и теперь, обжитой, хоть уже постаревший, не забывший легенды былые и события лет героических, весь – история, хроника, летопись, или светопись, уцелевший даже в новом столетии, дом, – а там нежданно, внезапно, снова, как прежде, затронет струну потаённую в сердце, в его глубине, сокрытой от чуждых ему вторжений, висящий привычно, долго, где-нибудь на виду, на стене, в окантовке совсем уж простенькой, отрешённый от всех – и всё же так и рвущийся к нам, ко всем, и живым, и ушедшим, к людям, самым разным, из той эпохи, что уже отшумела встарь, но упрямо жива и ныне, как и всё, что создано нами, что оставлено вам, потомки, словно щедрый наш дар, сквозь время и пространство, сквозь жизнь, такую, как сложилась она когда-то, пусть и трудную, но зато и прекрасную, потому что всем дана она, безусловно, не напрасно и не случайно, совершенно забытый кем-то на ветрах суровых былого или найденный кем-то вдруг, для себя наконец открытый, сбережённый, как символ творчества, или знак чудотворства явного, или весть волшебства, а может быть, растревоживший отзвук празднества духа, воли, судьбы, горения неустанного, вне старения, вне канонов и категорий, с новизной победной в явлении миру беспокойному, всей вселенной, одинокий, грустный цветок.

Или где-нибудь в мастерской приятеля, посреди холстов и картонов, в какой-то особенный день или миг, но всегда, как ни странно, вовремя, вдруг посмотрят в упор на тебя затуманенные когда-то давней болью, горькой и долгой, выразительные донельзя, вопрошающие о чём-то, сокровенном и незабвенном, призывающие опять к пониманию и вниманию, широко открытые или почему-то полузакрытые, но такие живые, ждущие доброты и любви, живущие посреди невзгод и страданий, пусть и нет им всем оправданий, выживающие сквозь мрак, прозорливые, молчаливые, к свету рвущиеся глаза с яковлевского портрета.

Случайно увидишь абстракцию периода раннего яковлевского – и воспринимаешь её, как поданный только тебе из всех остальных современников ушедшим в прошлое временем, понятный обоим вам знак.

А то и целая – вот она – вереница пространная образов пройдёт, удивляя сызнова, перед тобою в чьей-нибудь давно и любовно собранной и ревностно сберегаемой, драгоценной, личной коллекции.

Всюду – Яковлев. И не только, подчеркну, в российской столице.

Разбрелись, разлетелись, развеялись по белому свету его многочисленные творения – приметы, загадки, символы ушедшей бурной эпохи.

Дыхание этой эпохи хранят они неустанно и в частных квартирах, где их любят и берегут давно, и в музейных залах.

И – дух её. Вот что важно. И – зрение, небывалое, необычное, уникальное, неповторимое зрение чистой, незащищённой, но и отважной души.

Чем дольше и чем внимательнее, особенно с возрастом, вглядываешься в наивную с виду гуашь, тем отчётливее и яснее понимаешь: в ней, словно в русском лирическом стихотворении, таится некий, всеобщий, вселенский, наверное, код.

И очень даже возможно, что это – код мироздания.

Как найти к нему ключ? Как узнать то, что выразил интуитивно художник, то, что хотел он когда-то всем нам сказать?

Молчит одинокий цветок.

И только звучат в сознании прочитанные мне однажды, в шестидесятых, Яковлевым его, наивные, вроде бы, но провидческие стихи:

– На зелёном поле, на зелёном поле он один стоит, ничего не говорит, на зелёном поле…

И вспоминаются, вслед за стихами, сотни и сотни виданных мною – на протяжении долгих лет, с нашей дружбой, встречами нашими, разговорами, всеми событиями, то печальными, то драматичными, то трагическими, то приятными для души и для сердца, хорошими, потому что в них радость была, радость дружбы и радость общения, радость творчества и понимания с полуслова, и жизнь, и судьба, всё, что прежде, в былом, составляло нашу явь, уж такую, какой принимали тогда мы, как есть, – удивительных, вдохновенных, незабвенных его работ.

Вспоминаются точно так же, как порой вспоминаются лица человеческие, да, конечно, вспоминаются, оживают, возвращаются снова ко мне, то при солнечной ясной погоде, то в дожде, то среди снегопада, то в тумане, то в жгучем огне, вспоминаются – и остаются, значит – новые песни споются, остаются здесь и повсюду, значит – будет надежда на чудо, значит – есть в небесах звезда, вспоминаются – навсегда.

Озарены они немеркнущим, дивным светом – на века. Это – свет прозрений.

В них та подлинность и высота великого Божьего дара, которая, так уж вышло, сама о себе сказала стихами, однажды сорвавшимися с губ Яковлева, когда он, весь – в трансе, в порыве, в движении, в своём закутке квартирном, стоял, вдохновенный, собранный в энергетический сгусток, перед листом бумаги чистым – и рисовал.

– А я была высота у окна художника.

И покуда, волнуясь, конечно, я с трудом нахожу слова, чтобы, в новом столетии, людям совершенно других поколений, тоже новым и мне почти неизвестным, а то