Проблема национальных языков заключалась, разумеется, в переводе; французский был широко распространен (в Англии на нем достаточно долго говорила вся знать), прочие языки этим преимуществом не обладали, поэтому литературные достижения других народов были менее известны. Еще больше это относилось к византийскому роману, неизвестному к западу от Адриатики – хоть он и предшествовал первым романам артуровского цикла, влияния на них не оказал. (Кроме того, он, в отличие от большей части западной светской литературы, носил вневременной характер: возлюбленные пары в нем разлучает кораблекрушение и пиратский плен, а затем воссоединяет случай – социальный контекст, за исключением гендерного, из этих текстов почти намеренно устранен.) Французский же роман, наоборот, подавал пример «куртуазности» и «рыцарства» половине европейской аристократии: правители и придворные с конца XII по XVI век периодически наряжались артуровскими персонажами; артуровские образы воплощал в жизнь и Эдуард III, основавший в 1348 году орден Подвязки[370]. Эти модели поведения внесли немалый вклад в самосознание аристократической прослойки того периода.

У рыцарского кодекса имелись и внелитературные корни. Турниры и поединки появились как военные учения, связи между сеньором и его рыцарями не ослабевали с раннего Средневековья, и любой сеньор, как мы видели, стремился сохранить их с помощью церемоний, обрядов и пиров; религиозная подоплека поисков святого Грааля, как и у других артуровских тем, коренилась в существовавшем у военной знати еще со времен Меровингов представлении о ее духовном превосходстве над остальными. Изначальный успех французского рыцарского романа обусловлен тем, что он придавал аристократическому образу жизни эмблематичность, вбирая присущую южнофранцузской трубадурской традиции риторику fin’amors (куртуазной любви) и создавая увлекательные сюжеты из испытаний, выпадающих отдельным рыцарям, например Ланселоту, верному вассалу короля Артура, в жену которого он безнадежно влюблен. Как мы видели выше, в реальной жизни альковный колорит в политических играх дорого обходился чересчур увлекшимся, но литературный образ получался ярким. Рыцарские обряды постепенно увязывались в систему, в процессе очерчивая и идеализируя когорту «воюющих» – одно из трех сословий, наряду с «молящимися» и «работающими», на которые делилось общество по классификации, стремительно укоренявшейся в умах начиная с XII века. Параллельно в сочинениях Кретьена де Труа и Марии Французской, а в XIII веке – авторов обширного прозаического артуровского цикла, который впоследствии переведет и переложит Мэлори, прописывался придворный рыцарский этикет. За оставшуюся часть Средних веков рыцарский кодекс был проработан еще тщательнее. Он отличался на редкость тесной диалектической связью между литературным образом и самовосприятием. Разумеется, в жизни аристократы, как правило, были далеки от рыцарского идеала, с крестьянами и горожанами как в мирное время, так и в военное, они обращались порой не менее жестоко, чем в прежние века, но у светлого образа благородного странствующего рыцаря, который совершает подвиги, вдохновляясь любовью и верой, было большое будущее[371].

Кроме того, в этот период у аристократии вырабатывается новая степень самоидентификации. В раннем Средневековье свою принадлежность к правящей элите ее представители принимали как данность и не теоретизировали; примерно до XIII века не существовало даже названия, которое в точности соответствовало бы понятию «аристократ» или «знать» – это наши термины, не средневековые. Самое близкое к такому понятию слово – nobilis – было слишком многозначным и применялось как в узком, так и в широком смысле. На практике принадлежность к знати была неоднозначной, так как учитывала ряд самых разных факторов – богатство, происхождение, должность, политические навыки, подготовку, королевскую милость, – и не у каждого потенциального аристократа имелось все перечисленное. Но к 1500 году, по крайней мере в королевской Европе (итальянские города-коммуны довольно долго отличались большей гибкостью), человек уже либо принадлежал к «знати», либо нет. Таким образом, высший слой аристократии был четко определен, пусть и по-разному в разных странах. Соответствующая родословная причисляла человека к знати почти автоматически, и контроль наследования становился более наглядным. Приобщиться к дворянскому сословию за счет брака с высокородным получалось редко, хотя некоторым женщинам удавалось, например Алисе Чосер (ум. в 1475), внучке знаменитого поэта, которая вышла замуж за рыцаря, затем последовательно за двух графов и умерла герцогиней Суффолкской. К XIV веку короли и другие правители могли и сами кого-то «пожаловать дворянством», и такой титул – по крайней мере теоретически – считался не ниже родового. Где-то (в Германии, в частности) аристократия, называвшая себя «дворянством» (Adel), противопоставлялась бюргерской городской верхушке; в других местах ключевым критерием было участие в заседаниях верхней светской палаты парламента или его аналогов. Возросшая роль рыцарского кодекса как идеала дворянского сословия позволяла правителям обыгрывать его, создавая ордены благородного рыцарства – орден Подвязки в Англии, орден Золотого Руна (1430) в Бургундии. За пределами этого сужающегося круга высшей знати зачастую по-прежнему имелась более широкая рыцарская и квазирыцарская прослойка, например английского мелкого нетитулованного дворянства (джентри) или городских caballeros villanos в Кастилии. Они тоже принадлежали к привилегированному слою – и тоже могли стремиться к рыцарской доблести, но их статус оставался менее официальным и иногда более ситуативным, как прежде, в раннем Средневековье, у всей знати (так, джентри в источниках временами именуются nobiles, хотя в строгом смысле к благородному сословию они не принадлежали). Тем не менее во всей Европе с XIII века в притязаниях на принадлежность к аристократии появляется больше определенности и вместе с тем больше ограничений[372].