Осудил – ни более ни менее – за то, что усмотрел в этих строчках призыв к установлению на Москве королевской власти.

Глупее не придумаешь. Но более внятно сформулировать, в чем порочность песен Окуджавы и почему их надлежит запретить, ни Ильичёв, ни Поликарпов, ни более мелкие его прислужники и клевреты так и не смогли.

Дело между тем было ясное. И самую суть дела очень точно сформулировал однажды в разговоре со мной мой друг Женя Винокуров.

– Нельзя, – сказал он, – в одно и то же время петь Окуджаву и строить коммунизм. Петь «Нам песня строить и жить помогает» и строить коммунизм – можно. А спеть «Девочка плачет, шарик улетел», а потом пойти и немножечко построить коммунизм – нет, невозможно даже и вообразить себе такое!

Песни Окуджавы были глубоко враждебны всем этим Ильичёвым и Поликарповым уже по одному тому, что захватывали они не ритмом сплоченной, вдохновленной одной идеей и бодро марширующей в четко заданном направлении толпы – массы, коллектива (недаром главными словами в тех старых советских песнях были местоимения множественного числа – «мы», «нам»: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…», «Нам нет преград ни в море, ни на суше…»). В песнях Булата завораживал, тревожил, волновал, брал за душу одинокий голос, не боящийся говорить о себе и от себя. Он говорил не «мы», а – «я», не «нам», а – «мне»: «Я гляжу на фотокарточку…», «Я в синий троллейбус сажусь на ходу…», «Мне надо на кого-нибудь молиться…».

Дело, конечно, не в местоимениях. В старых советских песнях личное местоимение первого лица и единственного числа тоже нет-нет да и попадалось. Но в тех песнях даже оно произносилось как бы от имени всего советского народа: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» И тут же поспешно, словно автор вовремя спохватился, что его могут неправильно понять, оно заменялось гораздо более тут уместным местоимением множественного числа: «Но сурово брови мы насупим…» Булат же даже в тех – редчайших – случаях, когда он прибегает к местоимению множественного числа («Нас время учило: живи по-привальному, дверь отворя…», «Наши девочки платьица белые раздарили девчонкам своим…»), тоже говорит о себе и от себя. И хоть личная его судьба (как и судьба всего его поколения) в этом случае оказывается песчинкой, могучим ветром истории втянутой в великие «потрясенья и перевороты» эпохи, лирической темой песни, ее внутренней энергией и тут остаются все те же «откровенья и щедроты» его сострадающей одинокой души:

«Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими, не жалейте ни пуль, ни гранат. И себя не щадите… – говорит он, обращаясь к своим сверстникам в этой же песне. – И все-таки…»

Вся соль именно вот в этом – «И все-таки…»

Старая, «добулатовская» песня всем строем своим, всем своим пафосом (в былые времена искренним, позже – заказным, казенным) утверждала безусловный приоритет государственных интересов над интересами одной отдельно взятой человеческой личности:

Песни Булата всем своим душевным настроем утверждают противоположное. В этом главный и – очень личный – пафос всего его творчества. И его исторических романов, и его так называемых гражданских и сугубо интимных лирических стихов и песен:

Всем, кто истошно орал – и ныне продолжает орать на всех перекрестках, что им за державу обидно, Булат тихим своим, проникновенным голосом словно бы отвечает:

– А мне обидно за человека, которого всю дорогу вот эта самая держава – и в войну, и в мирное время – безжалостно растаптывала пудовым своим сапогом.

И в конце концов этот слабый, одинокий голос заглушил, пересилил, победил не только гром духовых оркестров, во всю мощь исторгавших из своих медных глоток бесконечный марш энтузиастов, но и грохот стальных гусениц по брусчатке, и громовые раскаты праздничных орудийных салютов могучей ядерной державы.

в том своем вступительном слове, сейчас уже не вспомню. Помню только, что сказал про его стихи, что они не поддаются анализу. Фокус, мол, можно объяснить. А как объяснить чудо?

На следующее утро за завтраком к моему столику подсел Вознесенский.

Наливая себе кофе и разбивая ложечкой скорлупку яйца, он глянул на меня с усмешкой и сказал:

– А мои стихи, значит, можно проанализировать?

– Твои можно, – сказал я. И с досадой подумал, что вот черт меня дернул испортить Андрею обедню – не миновать теперь длинного и неприятного выяснения отношений. Но Андрей был умен и развивать эту тему не стал.

Что же касается Булата, то он, я думаю, даже и внимания не обратил на это мое замечание. А скорее всего, даже и не очень вслушивался в то, что я там про него говорил.

Но не всегда так бывало.

вступительным словом какой-то его большой творческий вечер. Я охотно и даже с радостью согласился.

О чем я говорил в этом вступительном слове (в Москве, а не в Гренобле), помню очень хорошо, потому что незадолго до того написал довольно большую статью о русской поэзии «эпохи магнитофона». Речь в ней шла о Высоцком, Галиче, Юлии Киме, Юзе Алешковском. И первым в этом ряду там у меня, конечно, был Булат. Не только потому, что именно он своими песнями открыл эту эпоху.