— Я вправду живой, ваше преподобие. Живой! Ещё поднажать или так поверите?

Иеромонах поверил. Он торопился по делам и пригласил вечером заходить в гости:

— Найдёте легко, для духовных Компания дом отвела между правительским домом и компанейской баней, всякий покажет. Тесно живу, но — в тесноте, да не в обиде…

— Зайду непременно, — пообещал граф, — только мне бы сперва помыться, побриться и вид себе вернуть человечий. Где тут у вас хороший цирюльник? И одежду сменить надобно.

Теперь уже алеуты не сразу признали Фёдора Ивановича, когда он явился к условленному месту встречи — с подстриженными расчёсанными волосами, при бакенбардах и в европейском платье. На месте сбритых усов и бороды забавно смотрелись открывшиеся светлые пятна: ниже носа и скул кожа не загорела. Впрочем, туземцы не находили в клоунской раскраске графа ничего забавного — бывает и так.

— Что купцы говорят? — спросил Фёдор Иванович тойона.

Старик вздохнул.

— Однако, цену сбивают. Хороший год, хорошая охота. У всех товару много.

— Это понятно, — сказал граф. — Где много продают, там дешевле купить можно. Не ходи больше никуда, меня жди.

Фёдор Иванович пошевелил плечами в непривычно тесной одежде. От белья он тоже отвык, оно тёрло в самых деликатных местах. Но для переговоров с купцами надо было выглядеть по-европейски.

Путь графа лежал в правление Российско-Американской Компании. Там ему обрадовались, хотя и не так искренне, как отец Гедеон. Посетовали — мол, явись его сиятельство на Кадьяк парой дней раньше, мог бы застать «Неву». А теперь Лисянский забрал каланьи шкуры с компанейских складов и пошёл на Ситку, чтобы проведать Баранова. Дальше капитан собирался взять курс на китайский Кантон и там продать меха.

— А что, хорошая выходит коммерция нынче? — между делом поинтересовался Фёдор Иванович, и словоохотливый служитель гордо поведал о своих торговых успехах.

— Местным деваться некуда, — говорил он, — им порох надобен, свинец, ножи. Да мало ли?! Чего ни коснись, всё нужно. А потому всё, чем промышляют, туземцы взамен отдают. Шкуру калана у них по два-три рубля можно сторговать, не больше. Ну, по пять, если самый высший сорт. А мы уже дальше вдесятеро дороже отправляем. Вам виднее, почём в Петербурге или на Москве американский бобёр идёт. Сказывали, от ста до трёхсот рубликов. Соболя-то сибирские раз в двадцать дешевле. Или возьмите кита. С ним охотнику возни мало, море само на берег туши выбрасывает — знай подбирай! Мы за кита не дороже пятнадцати рублей платим, а в нём одного жира сотни на две.

Фёдор Иванович слушал и молча играл желваками, вспоминая охоту на кита, которая едва не стоила ему жизни. Руки вспоминал, вёслами стёртые. Ветер ледяной, резавший лицо, как ножом. Воду чёрную бурлящую, в которой дна нет. Волны злые, через каяк хлеставшие… Калана вспомнил, которого ещё поди догони, достань гарпуном, а потом приволоки двухпудовую тушу в селение, освежуй, выделай шкуру — одну-единственную, а шкур таких он с алеутами привёз много. И о прочих трофеях не забывал граф, какой ценой они ему достались: котики, нерпы, моржи, тюлени, сивучи.

Смотрел Фёдор Иванович на хлыща, что сидел напротив и купеческой хитростью своей похвалялся. Год или два тому назад, пожалуй, наказал бы он служителя, не разбираясь особенно — за что. Наказал бы, да и дело с концом. Но сейчас о другом были его мысли, для другого пришёл он в Компанию.

После никому не рассказывал граф, как и на чём они поладили, но весь товар, который привезло его племя, Фёдор Иванович сбыл по цене хорошей, другим недоступной. Чай, своё продавал, не чужое…

…и к ночи, вымученный больше, чем на самой тяжкой охоте, добрался он до квартиры отца Гедеона.

Из понятных опасений иеромонах сперва отказывался пить водку, но уступил настояниям графа и всё же пригубил горькую, чтобы не оставлять гостя с бутылкой один на один. Зато взахлёб рассказывал новости, которых за год накопилось немало.

Коллекции петербургских дарителей теперь занимали достойное место, и всякий мог рассмотреть коллекции картин и бюстов, чертежи судов морских, ландкарты с изображениями дальних краёв… Русская Америка читала книги, через полмира привезённые — и стихи, и рассказы о путешествиях, и трактаты научные.

— Больницу мы открыли, — говорил Гедеон, радостно сверкая глазами. — Детишек в школе грамоте учим и наукам естественным. Не поверите, ваше сиятельство, я словарь языков местных составлять начал! Сам уже говорю немного. Да что там, я «Отче наш», «Символ веры» и молитву Господу Иисусу на кадьякский перевёл. Эскимосы разучили уже, теперь молятся на своём, но по-нашему.

Услыхав признание графа о едва не случившемся самоубийстве, иеромонах побелел.

— Господь с вами! Тому быть нельзя! Никогда не поверю, что вашему сиятельству самая мысль об этом пришла. Это же как искушал вас нечистый?!

— Да я тогда себя не помнил. — Фёдор Иванович поёжился, заново переживая былой бред. — Решил, что умер уже и с тенями разговаривать могу. Дай, думаю, приму китовьего яду и проверю, чтобы наверняка знать. Когда бы не алеуты, я бы в самом деле сейчас не с вашим преподобием, а с тенями разговаривал. Спасибо, скрутили меня и в ремнях держали, пока совсем в чувство не пришёл.

Гедеон слушал внимательно, а граф пил водку, аппетитно закусывая рыбой, которую по привычке рвал руками, и рассказывал:

— Ежели говорить не с кем, хорошо думается! На охоте, на отдыхе… или когда тебя пленным на смерть гонят, или когда лежишь связанный… Молчишь день, молчишь неделю, молчишь месяц, а мыслей уйма, у меня во всю прежнюю жизнь столько не было! И такие мысли, ваше преподобие, что… Эх! Вот я полмира прошёл, а чего ради? Зачем? Глаза да руки потешить — и только? Не-ет, шалишь! — Фёдор Иванович прищурился и погрозил иеромонаху пальцем. — Не в потехе дело, а в Спиридоновом повороте! Помните, толковали вы про покровителя моего?.. Ну, я-то помню! Про то речь была, что мне обновление на роду написано, как всему живому. Когда зимой кажется, что живое умерло, и декабрь стоит лютый, — на Спиридонов день зима к весне поворачивает. Деревья соки в корнях копят, и новая трава глубоко под снегом в рост пойти готовится… Потом глядь, а день уже прибыл на воробьиный скок. — Граф немного помолчал, глядя мимо Гедеона — словно забыл о нём, — усмехнулся чему-то и продолжил: — Я ведь Россию не знаю толком. Кологрив, Москва да Петербург с Кронштадтом — вот и вся моя Россия. Малый пятачок на самом западе, если отсюда глядеть. Я в других странах больше видел, чем у себя дома! Европа, Северная Африка, Южная Америка, острова тропические, Русская Америка. И везде я — граф Толстой Фёдор Иванович, гвардии поручик Преображенского полка, посольской свиты кавалер. Вся жизнь — одно сплошное лето! А тут вдруг — хлоп! — и зима. Где граф Толстой, поручик и кавалер? Нет его. Сгинул, растворился, умер. Одна строчка осталась в поминальном синодике вашего преподобия. — Фёдор Иванович снова усмехнулся. — Да ведь на то и Спиридонов поворот, чтобы я из-под снега заново пророс и к жизни воспрянул! Как, бишь, вы говорили, у святого Павла сказано? У каждого своё дарование, и каждый поступай так, как свыше назначено. Не знаете, когда ближайший корабль в Россию?