— И ты же еще обвиняешь меня в том, что я живу в мире снов? По-моему, ты сам в нем живешь! Я, видите ли, не могу измениться, зато ты можешь!.. Знал бы ты, какой у тебя только что был самодовольный вид! И таким вот нелепым способом ты собрался себя умертвить? Ты просто сам себя загоняешь в угол, вот и все.

— Милая Харриет! Те вещи, о которых я сейчас говорю, совершаются не ради красного словца и не под влиянием минуты, это результат серьезных и глубоких изменений, которые накапливались годами. Я никогда по-настоящему не говорил с тобой о себе и не имею намерения делать это сейчас. Я уже сказал тебе все, что хотел. Многим я казался счастливчиком…

— И тебе это нравилось!

— В каком-то смысле — да, конечно. Но в моей жизни — да и в работе тоже — за долгие годы накопилось слишком много несчастья; и вот наконец наступил кризис, который мне надо как-то пережить — иначе я могу превратиться в очень нехорошего человека. В сущности, я превращался в него всю жизнь, но не превратился окончательно — из-за Софи, из-за того, что любил ее, из-за кое-каких иллюзий насчет своего писательского таланта… и еще другой иллюзии, которую многие называют религией, я же не называю никак, знаю только, что это иллюзия. Многое из того, что виделось мне раньше временным и случайным, теперь, в свете ее смерти, оказалось неожиданно окончательным — абсолютным. Словом, мне хватает собственных бед; внутри моей картины нет места для тебя. Я должен заниматься своими делами, и в этом смысле ты для меня — извини! — только помеха. Мне решительно нечего тебе дать.

— Нет, — пробормотала Харриет, — нет. Ты говоришь, что я погружена во мрак — может быть, не спорю. Но и ты сам блуждаешь во мраке. Все то, что ты говорил о собственной жизни, — ты же не можешь этого знать. Чтобы знать, что будет дальше, тебе тоже приходится ощупью брести вперед. Прошу тебя, не забредай слишком далеко от меня — во мраке. Я точно знаю, что сумею тебе помочь. Я помогу тебе, и это меня спасет, а ты поможешь мне — и это спасет тебя; я вижу, как все это будет. Я твоя самая ближайшая задача! Все это учительство — чистая романтика. Твое место здесь, рядом со мной. Ах, Монти, мне так трудно все это говорить — я же вижу, как ты отворачиваешь лицо, потому что не хочешь меня слушать. Но все равно прошу тебя, не отворачивайся от меня! Смотри на меня, Монти, смотри — пожалуйста!..

Монти бросил на Харриет хмурый взгляд и встал.

— Извини, — сказал он, — я старался говорить как можно яснее, но, видимо, не получилось. Скоро я уеду из Локеттса. Ты, если хочешь, можешь оставаться. Мне нечего добавить к сказанному, так что будем считать тему закрытой. Весь этот бессмысленный разговор не более чем способ пощекотать себе нервы. Возможно, именно это тебя в нем и привлекает, но меня уволь. — Он быстро сделал несколько шагов в сторону дома и исчез внутри; стеклянная дверь гостиной захлопнулась.

Глаза Харриет тотчас наполнились слезами, она притянула к себе Лаки и принялась ласкать его большую лохматую морду. Как это несправедливо, думала она, машинально поглаживая черные влажные мягкие губы и белые клыки под ними. Никто не желает признавать во мне меня. Блейз всегда считал, что я его часть — я и была его частью. Впервые в жизни, разговаривая с человеком, я чувствую себя не чьей-то частью, собой — зачем же он отвергает меня? Нет, он не должен так поступать, я ему этого не позволю!.. Мне нужна его помощь, и я ее получу. Он не сможет устоять — нет, нет.

Сбросив Лаки с колен, она встала и медленно двинулась по тропинке вдоль дома. Слезы обильно катились из ее глаз — хоть какое-то утешение. Лаки, Баффи, Аякс и Панда с Бабуином, не забегая вперед, тащились за хозяйкой. Харриет свернула в сад и пошла по петляющей среди стволов стриженой тропинке. Впереди за деревьями был уже виден Худхаус. Легкий ветерок сдувал пыльцу с колосков травы, оголяя созревающие семена. Запах свежего сена пробудил в душе Харриет давние, призрачные воспоминания: мелькнули невеселые лица измученных гарнизонной жизнью родителей, знакомый домик в Уэльсе. Харриет вытерла глаза; от привычной, давно знакомой печали стало немного легче. За очередным поворотом тропинки показались заросли наперстянки, забор, собачий лаз в заборе (расширенный уже до габаритов Аякса, который мог теперь перебираться из Худхауса в Локеттс и обратно без угрозы для самых нежных частей тела). На той стороне послышалась какая-то возня, и из лаза, из зарослей наперстянки, выскочили Лоренс и Ершик. За ними уже протискивалось третье существо: сначала темная голова, потом, на четвереньках, весь целиком — Люка!

Харриет вскрикнула и опустилась на колени, протягивая руки вперед. Люка, задыхаясь, смеясь, подбежал к ней и упал прямо в ее объятия. Они тесно прижались друг к другу, глаза у обоих были закрыты. Кругом скакали обезумевшие от счастья собаки.

* * *

— А Пинн дома? — спросила Кики Сен-Луа.

— Я передам, что ты ее ждешь, — сказала Эмили и демонстративно захлопнула дверь у Кики перед самым носом.

В гостиную она вернулась в тот момент, когда Пинн передавала Блейзу какое-то письмо.

— Явилась твоя подружка, — сообщила Эмили, глядя на Пинн. — По-моему, можно было хотя бы предупредить, что вы с ней договорились.

— Извини, вылетело из головы. А что, ты ее не пригласишь? — спросила Пинн, поправляя перед зеркалом блестящие туго завитые волосы. Зеркало в позолоченной раме — одна из самых заветных покупок Эмили — было увенчано амурами и украшено свечами в подсвечниках.

— Разумеется, пусть войдет, — объявил Блейз как-то слишком оживленно — вероятно, из-за письма.

Эмили молча вернулась в прихожую и распахнула дверь. Кики, в нежно-линялых джинсах и длинной шелковой голубой рубахе, ждала, сидя на ступеньке. При виде Эмили она на секунду напустила на себя мученическое выражение, но тут же улыбнулась. Ее улыбка сияла самодовольством юного и здорового существа.

— Входи, тебя приглашают, — с нескрываемой неприязнью сообщила ей Эмили и снова вернулась в гостиную, на сей раз в сопровождении Кики.

— Привет, Кики, — сказал Блейз, и самодовольство Кики (показалось Эмили) как в зеркале отразилось в его лице.

— Привет, Блейз. Привет, Пинн. Карета подана, можно ехать!

— Ну так поехали! — отозвалась Пинн. — Айда, малышка. Пока-пока, голубочки!

Едва дверь за ними закрылась, с лестницы донесся их дружный веселый смех; обе, кажется, просто умирали со смеху. Блейз ретировался в уборную — наверняка читать свое письмо; Эмили осталась в гостиной одна.

Гостиная была просто прелесть — лучшая комната, созданная руками Эмили, или, точнее, единственная комната, созданная ее руками. Стоя сейчас лицом к окну, она упиралась взглядом в занавески с синими и пурпурными разводами, под ногами у нее было мягкое красновато-коричневатое ковровое покрытие, за спиной, вокруг пестрого и лохматого, как шкура неведомого зверя, финского ковра расположились кресла с вельветовой обивкой (от покупки целого мягкого гарнитура пришлось пока воздержаться) — тоже красно-коричневые, только темнее, — посередине длинный стеклянный кофейный столик, на стене золоченое зеркало. Все эти вещи доставляли Эмили столько неподдельной радости, что казались ей живыми.