Амнон покивал, но как-то не слишком уверенно. Похоже, ему очень хотелось возразить мне, но он сдержался.

— Мне кажется, бессмысленно ломать себе голову над вопросами начала, если при этом не просматривается связь этого начала с концом, — медленно проговорил он. — Потому что можно прийти к заключению, что само начало являлось результатом некоего замысла. Какого-то намерения начать. А у кого оно могло возникнуть? Только у Бога, существование которого Хокинг категорически отрицает. И в последней главе он говорит, что мы должны согласиться со следующим выводом: поскольку Вселенная возникла в результате Большого Взрыва, закончит она свое существование в результате Большого Треска. С последующим сжатием и коллапсом — и вот тут-то определится взаимосвязь начала и конца, который окажется новым началом, ибо ничего другого представить невозможно…

На лице Амнона проступило выражение беспокойства и подозрительности, как если бы в голову ему пришла мысль, что старый его друг, высказывающий с такой горячностью абсолютно лишенные какой-либо логики по-детски бессвязные идеи, серьезно болен. Я заметил это и заспешил, желая опередить его, чтобы успеть высказать самое главное.

— Короче, вот о чем я прошу тебя подумать, потому хотя бы, что осталось еще много такого, чего я не понял: сжатие Вселенной будет происходить согласно физическим законам гравитации и расширения, и это именно то, с чем столкнулись Хокинг и все остальные: с необходимостью признания такого понятия, как человеческий дух, не являющийся составной частью Вселенной, ибо понять, что такое частица, обладающая нулевыми параметрами и при этом безграничной плотностью, частица, ставшая первой причиной Большого Взрыва, может только человеческая душа.

— Я не совсем до конца понимаю, что ты имеешь в виду, говоря о душе, — промямлил Амнон и рассердил меня.

— Ты отлично понимаешь, что я имею в виду… — сказал я со злостью.

В этом месте Амнон собрался с силами и перебил меня, не дав договорить.

— То, о чем ты битый час толкуешь мне, Бенци, — это чистой воды мистицизм. И тот факт, что ты врач, не играет никакой роли. Какая душа? Какой дух? Я всегда говорил, что медицина никогда не была наукой… Послушал бы ты себя!

И здесь мой энтузиазм вдруг пропал. Равно как и желание защищать свои идеи.

— Возможно, что ты прав, — тихо сказал я. — Все это не имеет значения. — И после паузы добавил: — А свадьба была хорошей. Обычно я ненавижу эти брачные церемонии, но эта именно была спокойной и приятной. Настолько приятной, что я подумал — может быть, мне тоже устроить нечто подобное? — Я почувствовал в этот момент сильное желание довериться ему, так мне хотелось разделить хоть с кем-то все мои жизненные проблемы. Это было бы, подумалось мне, для него некой компенсацией за то разочарование, которое он так явно испытал, выслушивая мои детские теории. — Нет, серьезно… я совсем не исключаю, что на самом деле женюсь. Ты слышишь меня, Амнон? Я тебя предупреждаю, может быть, я скоро женюсь, и тебе придется снова добираться до Аравы, но уже на мою свадьбу, Амнон!

Он сидел на земле, смертельно усталый, уронив голову на грудь. На меня он не смотрел. Воспринял ли он серьезно то, что я ему сказал? И куда это он смотрит?

Я проследил за его взглядом.

Он смотрел теперь на огромную черную ворону, внезапно возникшую меж ветвей, на которых она, попрыгав, устроилась, глядя на нас с такой яростью, что невозможно было сказать, боится ли она нас или, наоборот, собирает силы для атаки.

Но я женился не в Араве. Моя свадьба состоялась в маленьком помещении, расположенном в самом центре нижнего Иерусалима. Несмотря на самые приятные воспоминания от свадьбы в киббуце, мои родители не видели никакого смысла в том, чтобы тащить своих гостей, часть из которых должны были приехать специально для участия в церемонии из Англии, в киббуц, расположенный в центре пустыни. Родители Микаэлы, давно уже разведенные и покинувшие киббуц много лет тому назад, так же не были никак привязаны к старому их дому, в отличие от Микаэлы, и поскольку они не в состоянии были взять на себя хоть какую-то часть расходов по свадьбе, да и вообще отнеслись к предстоящему событию без особых эмоций — по всему этому они предоставили моим родителям свободу. Вообще-то это выглядело несколько странно — я имею в виду равнодушие родителей Микаэлы к свадьбе их дочери, ведь попутно выяснилось, что она не так молода, как мне представлялось, — она была на несколько месяцев старше меня. Но родители ее, похоже, вовсе не горевали по поводу того, что у их дочери все еще нет семьи, полагая, возможно, что столь независимая, как Микаэла, девушка, попросту не нуждается в муже, хотя, может быть, они были уверены в другом — что в момент, когда их дочь решит выйти замуж, с подходящими кандидатами не будет проблем. И, соответственно, когда я порознь был им представлен как будущий их зять, меня обескуражило то, что оба они восприняли это событие до обидного буднично, и на них не произвело никакого впечатления, что человек, стоявший передними, являлся дипломированным врачом с надежно обеспеченным будущим, как если бы их Микаэла могла подойти к любому понравившемуся ей мужчине и приказать ему: «Женись на мне!» Что касается нашего случая, все было с точностью до наоборот — это я попросил Микаэлу выйти за меня замуж, а она мне не отказала, очевидно, в соответствии с постулатами буддизма, по которым мы не являлись двумя людьми, решившими связать себя друг с другом вечными узами, но были всего лишь двумя потоками, свободными и независимыми в своих течениях, для которых не было ничего страшного, если воды их на какое-то время сольются.

* * *

Подобным образом Микаэла объясняла свое согласие выйти за меня замуж, когда я сделал ей предложение — предложение, которое было несколько преждевременным на мой собственный взгляд. Разумеется, я встретился с нею через два дня после свадьбы Эйаля, и в тот момент я не мог даже предположить, что события развернутся подобным образом. Возможно, именно потому, что я не любил ее, а просто испытывал к ней расположение и приязнь, все случилось так невероятно быстро — всего лишь три месяца спустя после свадьбы Эйаля, если уж быть точным, я тоже стоял под хупой с Эйалем, Хадас и Амноном, в изумлении и не без удовольствия поглядывая на юного, ультраортодоксального рабби, который специально был прислан местным раввинатом, дабы освятить наш брак, и который делал это с такой истовостью и так долго, как если бы сама возможность нашего с Микаэлой союза вызывала у него некие подозрения. Но, разумеется, он не мог знать, что Микаэла уже три месяца как беременна, поскольку и сам я узнал об этом лишь на следующий день после свадьбы. Она без каких-либо эмоций просто сообщила мне об этом и спросила, что я предпочитаю — чтобы она сделала аборт или оставила ребенка. И я, несмотря на то, что, как мне казалось, за эти месяцы я достаточно хорошо узнал Микаэлу, не мог не удивиться ее скрытности, какие бы логические и моральные доводы она не выдвигала. В нашем браке Микаэла желала быть совершенно свободной, не думая о выгоде и не омрачая свою жизнь калькуляцией чего бы то ни было.