иным отраслям науки не означает автоматически научно-содержательного права существования той или иной дисциплины. В советское время был институт марксизма-ленинизма. Кто рискнёт утверждать, что марксизм-ленинизм – особая дисциплина? Разумеется, востоковедение – не марксизм-ленинизм, но мы говорим о том, является ли наличие научных учреждений доказательством существования особой дисциплины. Нет, не является. Наука вообще и институциональная организация науки в частности суть социальные явления и развиваются в соответствии с социальными законами – как общими, так и той конкретной исторической системы, элементом которой являются и интересам господствующих групп которой призваны (для того и созданы) служить.

Институциональная организация науки – не только (а порой и не столько) отражает дисциплинарную систему в её содержательности, но нередко лишь очерчивает некие границы, в рамках которых ведутся исследования представителями различных дисциплин (например, Институт мировой экономики и международных отношений). Азию, Африку, Латинскую Америку, Восточную Европу (славянские и балканские страны) изучают историки, филологи, экономисты. Так, среди востоковедов, латиноамериканистов, балканистов есть представители всех этих специальностей, а также исследователи, идентифицирующие себя в качестве социологов и политологов. Вопрос, однако, заключается в следующем: что в комбинациях «востоковед-историк», «латиноамериканист-экономист», «балканист-политолог» и т. д. есть субстанция, определяющее, а что функция, определяемое? Если определитель, субстанция – та или иная дисциплина из «конвенционального набора» (экономика, социология, политология), а местоположение (как сказали бы евразийцы) фигурирует как простое географическое указание locus standi, то перед нами так называемые «area studies» (региональные исследования, регионоведение), в рамках которых действительно работают экономисты, социологи, политологи, специализирующиеся по Латинской Америке, балканским странам и т. д. и исследующие эти регионы как конкретную пространственную сферу приложения их дисциплин; в таком случае сами по себе «Латинская Америка», «Балканы», «Восток» не конституируют качественно особого базового объекта исследования и должны – по идее – находиться в одном и том же классе дисциплин. Однако в реальности это долженствование почему-то не соблюдается.

По классификации дисциплин, принятой ЮНЕСКО, балканистика и латиноамериканистика действительно проходят по разряду «area studies», т. е. регионалистики – дисциплины, определяемой функционально по отношению к некоему пространству («area»), а вот востоковедение (и африканистика) проходят в одном классе дисциплин с социологией, политологией и т. д., т. е. находится в компании субстанциальных дисциплин, определяемых из самих себя, в соответствии с им и только им характерным базовым объектом исследования.

Почему? Чем востоковедение (ориентализм) отличается от изучения Латинской Америки? Почему «Латинская Америка» – не дисциплинообразующий «объект», а «Восток» – образующий? Значит, Восток здесь – не географическое понятие? А какое? Выходит, изучение Латинской Америки можно дробить на изучение экономики, социальной сферы и политики, а Восток – нет? А если да, то как соотносится востоковедение с дисциплинами «тройственного союза» социальной науки – экономики, социологии, политологии (далее сочетания «социальная наука», «конвенциональная социальная наука», «дисциплины «тройственного союза» – ТС, дисциплины комплекса «экономика, социология, политология» – ЭСП – употребляются как синонимы). Разве нельзя разделить востоковедение на экономику (экономическую историю) Востока, социологию (социальную историю) Востока, политологию (политическую историю) Востока, т. е. на три дисциплины, представляющие ядро современной науки об обществе, некий дисциплинарный «тройственный союз»? Если можно, то никакого востоковедения нет, последнее – «только вымысел, мечтанье,/Сонной мысли колыханье»[157]. Если базовый объект изучения востоковедения можно «нарезать» и разделить между дисциплинами ТС, то, повторю, никакого востоковедения быть не может. Если же «Восток» востоковедения понятие не географическое, а содержательное, сущностное и дисциплинообразующее, то методы и понятийные аппараты дисциплин ЭСП комплекса здесь по определению не работают и неуместны: объект востоковедения (ели оно существует) по определению не может поддаваться членению по типу конвенциональной социальной науки.

И здесь мы возвращаемся к тому, с чего я начал статью: есть ли у востоковедения право на существование – свой особый объект изучения, который конституирует особую дисциплину с характерными только для нее методологией, понятийным аппаратом, комплексом теорий и которого нет ни у одной из дисциплин «тройственного союза»? Уж у последних с таким объектом, по крайней мере теоретически[158]всё в относительном порядке. Они и создавались «под» эти объекты, конструировались как отражения и для их исследования.

II. Западная социальная наука и исторический материализм[159]

Современная наука об обществе возникла в таком социуме и как отражение такого социума, в котором существует частная собственность, в котором обособились друг от друга власть и собственность, религия и политика. Современная (modern) западная наука об обществе отражает реалии такого социума, который отчётливо дифференцирован на экономическую («рынок»), социальную («общество» – гражданское) и политическую («государство») сферы. И эта дифференциация зафиксирована институционально и ценностно. Отсюда – тримодальная дисциплинарная структура конвенциональной науки об обществе, которая сложилась в XIX в. в ядре капиталистической системы (прежде всего в англосаксонском её сегменте) и которая предполагает совершенно определённый взгляд на мир, подход к нему. В ходе экспансии капсистемы эта наука была распространена на весь мир (пространство) и «опрокинута» в прошлое (время) – на все «докапиталистические» общества, включая азиатские; и это прошлое разных систем стали рассматривать сквозь призму одной системы – капиталистической.

Проблема, однако, заключалась в том, что далеко не во всех социальных системах власть и собственность «обособлены» друг от друга; в большинстве систем не было ни гражданского общества, ни национального государства (nation state). Место первого занимали структуры общинного типа, иерархически организованная структура которых и образовывала данный социум. Место второго занимали различные типы политий – от полисов до патримониальных империй. Что касается рынка, то в «докапиталистических» обществах он, естественно, был иным, чем рынок буржуазного общества, выполнял иную функцию и занимал иное место в обществе. По его поводу как объекта современная экономическая наука возникнуть не могла бы.

Западноевропейские буржуазные реалии, трансформированные в определённые дисциплины и понятия, были объявлены универсальными, т. е. общенормативными, а то, что не укладывалось в эту схему либо объявлялось отклонением от нормы (предполагалось: подлежащим исправлению), либо считалось состоянием, недоразвившимся до нормы. Так западноевропейский meum стал универсальным verum, а весь мир – либо He-Западом, либо Ещё-не-Западом со всеми вытекающими отсюда идеологическими, теоретико-методологическими и понятийными последствиями. Началось концептуальное выстраивание неевропейского мира, включая Восток, с помощью и на основе понятий, отражающих европейские реалии – как универсальные. Т. е. это выстраивание было встраиванием неевропейского мира в систему понятий, отражающих европейские реалии.

В качестве строителей выступили представители обеих ветвей универсализма, обеих программ геокультуры Просвещения – марксисты и либералы. В XX в., особенно во второй его половине, они попытались на языке своих идеологий и теорий концептуализировать развитие неевропейского мира, который в послевоенный период стал называться «третьим», его прошлое и настоящее. Разумеется, марксистская и либеральная версии «универсалистской» (т. е. европо-, западоцентричной) концептуализации развития неевропейского мира отличались друг от друга. Либеральная версия представляла собой попытку «департаментализации» неевропейских социумов на