Напрашивалась также совсем абсурдная мысль: мой основной оперативный противник, как я его называю — Второй, манипулирует каким-то образом Ибраевым, Жибековым и Олигарховым…

По этим пунктам я намеревался поговорить со Шлайном. Матье Сорес оставался моим секретом. Чем слабей резерв, тем засекреченней он должен быть, даже от командования, которое, не колеблясь, запустит его в собственную игру, наплевав на твою.

В третьем, последнем антракте представления, я и вывалил Шлайну эти соображения. Но он не забыл своего вопроса и ответ начал с него: почему Второй не выпустит меня живым из Казахстана?

— Ефим, — сказал я, — представь, что ты отправил меня в Алматы не со своим паспортом. Обратили бы на меня внимание? Представь далее, что я вообще бы туда не приезжал. Что бы случилось? Ничего. Я оказался возбудителем чесотки, все завертелось вокруг меня, потому что я помечен тобою. Твоим интересом. Теперь представь еще, что я, покрутившись в Алматы, Астане и Чимкенте, убираюсь преспокойненько в Москву при этом с другим, отличным от того, с каким приехал, паспортом.

— Ну и что из всего этого следует?

— Ты одичавший европеоид, Ефим… Из этого следуют три капитальных вывода, которые немедленно сделают в Астане. Первый. Их унизили, внедрив нелегала, который, добившись выполнения своих задач, в открытую заявляет, что он — не он, а иная личность, в качестве каковой и делает всем ручкой. Попрание свеженького суверенитета. Имперская отрыжка… Второе. Астане заранее известно, какие именно документы я ещё только собираюсь украсть и вывезти. Другими словами, я — априори враг. И третье, Астане известно, какие концы я зацепил в далеких и одновременно близких теперь героиновых краях. Ведь я это делал по их же просьбе…

— Будь я на их месте, я бы тебя действительно не выпустил, — сказал Ефим и весело рассмеялся.

— Вот! — сказал я. — И на их месте, если бы я все-таки выскользнул из страны, ты доставал бы меня где угодно и любой ценой. Потому что если я исчезну, исчезнет единственное свидетельство или свидетель расползшейся у них грязи.

— Твой конец будет ужасен, — сказал Ефим.

Я вздрогнул, вспомнив, что он повторяет Колюню. Суеверия коренились во мне. Повтор в предсказании печального будущего — примета гнуснейшая. Она означает, что от тебя потянуло трупным запашком и на окрестности.

— И какой же вывод? — спросил Ефим. — Ты знаешь?

— Знаю, — ответил я. — Товарищ Мао Цзедун изрек однажды: нет человека, нет и проблемы…

— Афоризм принадлежит товарищу Сталину.

— Я ваших академий не заканчивал… Скажи-ка, Ефим, Второй, европеец, как ты говоришь, на газетном снимке, давно отчалил из бывшего ка-гэ-бэ в обсуждаемые края?

— Около шести лет, я думаю.

— Он и есть главное зло. Зло из прошлого… Там не разберешься, кто за кого и против кого, где закон, а где понятия, кто отморозки, а кто остепенился и занялся делом. Жузы всякие. Великий, средний и младший, при этом младший, оказывается, самый влиятельный, Астану контролирует…

— Это что такое?

— Общинные объединения. Определяют места в боевом порядке, раздел добычи, почести и все такое. До сих пор сохраняется как в орде… Мне одна дама…

— Приятная во всех отношениях, — сказал ехидно Ефим. — В доносе из Астаны особо отмечались высокие моральные качества присланного мною самовольно резидента. А на деле-то, оказывается, напряженная сексуальная жизнь использовалась как прикрытие исторических изысканий. И как я не догадался! Сразил бы аргументом стукачей наповал!

— Ну и сразил бы… Чего же не сделал?

— Испугался. Из-за денег, которые тебе не додадут, если финансирование операции прекратится, — сказал Ефим, разливая бренди. И добавил: — Ты ничего не чувствуешь?

— Что я должен чувствовать, Ефим? Ну, что?

— Как говорят англичане, естественный позыв… Кажется, я зря навязал тебе таиландский ресторан со всех точек зрения.

Я выпил бренди до конца и двинул стакан к бутылке за повтором. Мне следовало остыть. На языке вертелись слова, которые после рассказанного Ефимом действительно могли бы его обидеть. И все-таки я не удержался. Черт с ним, с Ефимом. Его утонченной натуре потомственного кагэбэшника наплевать, грохнут меня или нет. Отчего я обязан деликатничать?

— Сейчас тебя пронесет из брюха, а в ресторане тебя, Ефимушка, пронесло с души… А с души несет всегда в чужую душу. Я для тебя, вижу, полнейший сортир!

— Ну, я побежал, — сказал он обыденно. — Мне минут пять…

— Можешь выйти, не держу.

Французы говорят: если хочешь сохранить друга, пореже встречайся.

Пока Ефим отсутствовал, я принял три рюмки и почти дозрел для покаяния, когда он объявился сияющий и умытый. Мое эстетическое чувство, однако, оказалось покоробленным: Ефим тащил с собой обрывок от рулона туалетной бумаги, которым протирал промытые под краном с мылом, надо думать, окуляры очков.

— Я тебе сейчас прочитаю стихи, — сказал он весело. — Слушай… Ахейские мужи во тьме снаряжают коня.

— А дальше?

— Сколько запомнил, — сказал он. — Осип Мандельштам. Читал когда-нибудь?

— Это не стихи.

— Стихи, — сказал он.

— Не стихи.

— Я сказал — стихи!

Музыкальная пьеска про пляж кончилась. Бармен под сурдинку, смикшировав магнитофонную музыку, объявил, если я верно понял, что девушки и «оказавшийся голубым Эйнштейн» согласятся побегать по подиуму за дополнительную плату. Могут и подсесть за столик.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Допустим стихи. Тогда при чем эти… ахейские мужики?

— Серость, — изрек Ефим. — Ребята ахеяне построили деревянного коня, нашпиговали его спецназом или омоном и подкатили под стены осажденной Трои. Троянцы из любопытства втащили большую игрушку за ворота, а ночью ахейские омоновцы-спецназовцы выскочили и город взяли изнутри… Мы тебя закатим назад в Казахстан в коняшке. Только в маске и бронежилетике на всякий случай. Чтобы ты не боялся…

— То есть? — спросил я.

— Давай-ка двигать в гостиницу под названием «Гамбург». Я тебе по дороге на ушко нашепчу свои идеи… И зайдем в аптеку. Таиландише специалитатен оказались о-о-оч-чень тонким продуктом для моего брюха, знаешь ли…

И назвал меня с использованием прилагательного к процитированным мужам, переиначив, не трудно догадаться как.

В такси я подумал, что Ефим Шлайн запихивает меня в Казахстан как ахейского мужика уже во второй раз. В первый — деревянным конем стал его загранпаспорт с моей фотографией. И что из этого получилось? И что получится во второй раз?

Я не стал напоминать Ефиму про стихи Мандельштама. Я бы и сам мог ему прочесть кое-что, при этом более подходящее к моменту, скажем, Эренбурга:

…Победа ему застилала глаза.