– То по Сумраку, – улыбнулся Алёшка, – а можно ведь порталом.

– Можно подумать, ты умеешь? – хмыкнул я.

– Ну, когда-то же надо попробовать? – возразил он. – Костя же учил! Только вот до упражнений дело у нас не дошло – сперва поездка наша, а потом всё завертелось. Но сам посуди, другого ничего у нас нет. Или дожидаться здесь безумного твоего Януария Аполлоновича, или попробовать.

Говорил он вполне разумно, и я кивнул.

Алёшка встал, целую минуту стоял неподвижно, будто вспоминая что-то, потом широко развёл руки, резко провернул их, будто плыл сейчас и грёб ими обеими. Спустя несколько долгих секунд воздух между руками потемнел, напрягся и лопнул, открылось в нём чёрное отверстие, поперечником в аршин, и тянуло оттуда ледяным ветром, будто не май сейчас, а стылый февраль.

– Клин, коим магия твоя заперта, я тебе выбил, – сообщил Алёшка. – Ещё когда ты спал. И все узлы-заклятья снял, это несложно было. Вообще удивляюсь я, почему Януарий Аполлонович такие простые узы наложил, мог ведь и что позаковыристее измыслить. Видно, торопился. Ладно, давай лезь! Я за тобой, и ход схлопну.

– Куда ж он ведёт, сей ход? – уныло поинтересовался я. Слишком велика опасность… мальчишка же впервые Врата создаёт. Может, на том конце земная толща, или речная глубина, или, допустим, будуар матушки-императрицы…

– В правильное место, – ответил Алёшка. – Туда, где нас уж точно никто искать не станет.

– А точно получится? – всё сомневался я.

– Ну, Бог не выдаст, свинья не съест, – предположил Алёшка и широко перекрестился. – Давай уж, что ли! Пошёл!

Нечего мне было противопоставить его напору, и я послушно скользнул в чёрную дыру.

Внутри она пахла солёными огурцами.

– Вы кушайте, Андрей Галактионович, кушайте. – Прасковья Михайловна подкладывала мне гречневой каши, сдобрив её шматом масла. – Исхудали-то как! Плохо ты, Алёшка, о барине своём заботишься!

– Да Господь с вами, Прасковья Михайловна, – степенно возразил сидевший на полу Алёшка, – я как следует ему готовлю. Только ведь их благородие плохо кушают! Дома-то лишь завтракают и ужинают, а обедают у себя в Конторе, и скверно, я полагаю, обедают! В трактире Чубыкина, что напротив, а Чубыкин – шельма, котлеты у него подгорелые, щи жидкие, и в тех щах тараканы не редкость!

– Типун тебе на язык! – вскинулась старуха. – Чтобы за трапезой, да про такую пакость! Вы уж посеките его за то, Андрей Галактионович!

– Это непременно! – согласился я, наворачивая кашу. – Очень вкусно! Умелица вы, Прасковья Михайловна!

– Да я так, – скромно потупила она глаза, но я видел, что похвала ей приятна. – Это всё Настасья, вот уж кому Бог талант дал стряпать!

– Ну, благодарствуйте! – поднялся я из-за стола и перекрестился на иконы в красном углу. – Мне бы поспать сейчас, право слово! А то третьи сутки на ногах!

– Конечно, конечно! – закивала госпожа Скудельникова. – Настасья уже всё приготовила. Только боюсь, не холодновато ли там будет?

– Я из дому шубу приволоку! – сообщил Алёшка. – Барин ею в погребе и накроется, она тёплая, на волчьем меху.

И повёл он меня, слегка осоловевшего, в крошечную кухоньку, где зиял уже чёрным квадратом ход в погреб.

Вот с этим Прасковье Михайловне повезло. Домишко на Никитской, в которой пришлось ей перебраться после продажи движимого и недвижимого имущества, был тесным – две комнатушки да кухонька, и крыша в сильные дожди текла, и сруб весьма заметно покосился. Но вот погреб тут оказался роскошным. Глубокий – сажени две в глубину, и большой, чуть ли не с половину занимаемой домом площади. За без малого год хозяйствования госпожа Скудельникова успела его как следует обжить. Перебрались сюда из прежнего её дома бочонки с грибами и огурцами, с яблочным вином и брагой. Варенья и маринады, бутыли и связки сушёных грибов украшали обшитые грубыми, нестругаными досками стены. И не так уж тут было холодно. Если бы ещё магией погреться…

Жаль, ею – нельзя. Об этом мы с Алёшкой сразу условились, едва выползли из чёрной дыры на ту сторону. Врата привели нас не в глухие пропасти земли и не в Зимний дворец, а прямёхонько на городскую свалку, откуда до Никитской было рукой подать. «Никакой магии, – постановил Алёшка. – Вас ведь искать станут оба их сиятельства… Наверняка пошлют дозорных шнырять по городу, отслеживать колебания Сумрака».

Он был прав. Я ведь, как сказочный Колобок, и от бабушки Яблонской ушёл, и от дедушки Стрыкина, но в отличие от сказки по мою душу посланы и лисы, и волки, и медведи… Да, мальчишка придумал замечательно – уж где-где, а у несчастной старухи Скудельниковой искать меня будут в последнюю очередь. Графиня о ней скорее всего и не знает, а дядюшка давно забыл – после продажи Алёшки та навсегда потеряла для него интерес. Что парень по старой памяти навещает иногда бывшую свою барыню, я дядюшке не упоминал, просто к слову не приходилось, да и не имело уже никакого значения после того, как вышел он из Сумрака Светлым. Графине Алёшка тоже про то не говорил – видимо, стеснялся.

На всякий случай, однако же, нам стоило хотя бы первое время отсидеться в погребе. А то ведь есть ещё и соседи с Никитской, нередко заглядывающие к старухе на огонёк… и подозреваю, не только на огонёк. Уж больно забористую гнала она брагу из яблок, из малины, из крыжовника. Людям удовольствие, а ей лишняя копеечка. Вот только плохо, что жёны этих получавших удовольствие нередко являлись к Прасковье Михайловне и много чего ей высказывали. Попадаться на любопытные глаза уж больно не хотелось.

Сказку для старухи придумали мы сообща, прямо там, на свалке. Я, поручик Полынский, как было уже ей известно, служил в тверской конторе Тайной экспедиции. И вот с апреля, расследуя, казалось бы, пустяковое дело об оскорблении величества, кое поручил мне граф Иван Саввич, нарыл я ни много ни мало как настоящий заговор столичных вельмож, мечтающих низвести с трона государыню и, минуя даже сына её Павла, посадить на престол юного внука Александра. Понятное дело – двенадцатилетним мальчишкой вертеть не в пример легче, нежели взрослым и вздорным его родителем. В заговоре замешаны такие высокие люди, чьи имена и называть-то не следует. К сожалению, не хватило мне розыскного опыта, и заметили заговорщики мой к ним интерес. Заметили – и немедля решили стереть настырного следователя с лица земли. Потому идёт сейчас на меня охота, а граф Иван Саввич, когда открылся я ему, заявил, что перед сими могущественными особами трепещет и потому защитить меня никак не может. Лихие люди, наёмные душегубы, рыщут по Тверской губернии, поручено им выкрасть меня, доставить в Санкт-Петербург и там уж основательно выпытать, что мне известно и кому я что успел рассказать. Пришлось покинуть дом свой и несколько дней скитаться по пригородным лесам, пока Алёшка не убедил меня попросить помощи у старой секунд-майорши.

«А не струсит ли бабка? – засомневался я. – Не испугается ли наёмных душегубов?»

«Не струсит, – уверенно заявил Алёшка. – Уж чего-чего, а подлого страха в ней нет. Прасковья Михайловна хоть и не больно-то умна, и суетлива, а вот злодеев не забоится. Особенно когда они, злодеи, злоумышляют против государства. И между прочим, Терентий Львович таким же был. Пьяница, бабник, бузотёр – а за державу, говорят, честно кровь лил».