Алексей и Никита простояли у причала до тех пор, пока на корме не зажглись масляные фонари. Пропал в темноте город, смешались контуры фрегатов и бригов.

— А теперь куда? Назад, в библиотеку…

Накануне Алексей, обшаривая книжные шкафы Оленевых, нашел старую английскую лоцию с описанием главных корабельных путей в Атлантическом океане. Вдохновленный образом военного фрегата, он разыскал теперь подробную карту и… смело повел из Гавра на мыс Горн бригантину «Святая Софья», не забывая наносить на карту маршрут и делать описания портов, в которых пополнялся продовольствием и пресной водой.

Глядя на увлекательную работу друга, Никита отложил в сторону Ювенала, предоставив римским преторианцам в одиночестве предаваться порокам, и послал вслед «Святой Софьи» три легкие каравеллы «Веру», «Надежду» и «Любовь», но скоро хандра взяла верх, и «Веру» он отдал на растерзание пиратским галерам, «Надежду» бросил в Саргассовом море без руля и без ветрил, а «Любовь» загнал в ньюфаундлендские мели для промысла трески и пикши.

— Га-а-аврила!

Камердинер явился в сбитом назад парике, озабоченный и очень недовольный, что его оторвали от дела. В руках у него были бутыль и два, сомнительной чистоты, стакана.

— Вместо того, чтобы вино лакать… — начал ворчливо он.

— Я не просил у тебя вина, — перебил его Никита. — Скажи, Саша сегодня заезжал?

— Заезжал. Вид имел очень поспешный, обещали завтра заехать.

— А что у тебя в руке?

— Настойка. Целебная. И еще хотел напамятовать, чтоб письмо батюшке князю написал.

— Да уже ему пять писем отправил.

— Да читал я ваши записки, — без всякого смущения, что залез в чужие письма, сказал Гаврила. — Прошу о встрече… Дело государственной важности. Ваше государственное дело совсем в другом.

— Вот негодяй! — разозлился Никита. — И в чем же мое государственное дело?

— А в том, что учиться нам надо. Написал бы князю, мол, море нам чужая стихия. Никита Григорьевич, — Гаврила молитвенно сложил руки, — в Геттингене шесть лет назад университет открыли. Вот бы нам куда! Я давно о загранице мечтаю. А нельзя в Германию, так проситесь в Сорбонну, в Париж…

— Хватит! Поговорил и смолкни. Принеси вина.

— Бесспиртную настойку пейте! Эх, Никита Григорьевич, живете кой-как, все терзаетесь да пьете сверх меры. А умные люди что говорят? — Гаврила расправил плечи и торжественно продекламировал:

«Тягость забот отгони и считай недостойным сердиться. Скромно обедай, о винах забудь. Не сочти бесполезным бодрствовать после еды, полуденного сна избегая. Долго мочу не держи, не насилуй потугами стула. Будешь за этим следить — проживешь еще долго на свете. Если врачей не хватает, пусть будут врачами твоими трое: веселый характер, покой и умеренность в пище».

— Ладно, убирайся, — рассмеялся Никита.

Когда Гаврила ушел, он взял чистый лист бумаги и принялся точить перо, бормоча: «Будем писать о деле…»

— Ты в самом деле хочешь в Геттингем? — с удивлением спросил Алеша.

— Ты же слышал. Гаврила о загранице мечтает.

— Ты можешь говорить серьезно?

— А ты можешь не смотреть на меня так угрюмо? Тебе же ясно сказали: веселый характер, покой… Не сердись. Надо уметь ждать. Древние говорили, что это самое трудное дело на свете.

По вечерам на Малой Морской улице часто собирались приятели Друбарева играть в штос. К игре относились со всей серьезностью, хотя карты были не более чем предлогом для того, чтобы посидеть в уютной горнице, поговорить и оценить кулинарные способности экономки Марфы Ивановны. Большинство игроков были отставлены от службы по возрасту, только Лукьян Петрович да еще один господин — Иван Львович Замятин, отдавали государству свои силы. Иван Львович служил простым переписчиком, но старики его очень уважали, так как переписывал он бумаги в весьма секретном учреждении.

Александра любили в этой компании. Умение приспосабливаться к любому обществу не подвело Сашу и здесь, и много полезных сведений и советов получил он, осваивая нехитрую карточную игру. Он узнал, где старики служили раньше, кто были их начальники, а также начальники над их начальниками. Жизнь двора тоже не была оставлена без внимания, и Саша не раз дивился, откуда такие подробности может знать скромный обыватель. Узнал он также, какие за последние тридцать лет в славном городе Святого Петра были наводнения, пожары, бури и великие знамения, какие блюда хорошо готовят в трактире на Невской першпективе и отчего партикулярная верфь работает судов мало и плохого качества.

Сегодня карты были отложены, потому что в честь какой-то годовщины старики решили приготовить жженку. Приготовление этого напитка требует, как известно, абсолютного внимания, полной сосредоточенности и даже некоторой отрешенности от всех мирских забот, а также наличия доброкачественного изначального продукта — мед должен быть непременно липовым, водка — чистейшей, без сивушного запаха.

После разговора с Лядащевым, Саша бегом пустился к друзьям, но опять не застал их дома. «Полтретья часа изволили в карете уехать в Петергоф, дабы смотреть на море», — важно доложил Лука.

Саша не стал их дожидаться, а поспешил домой на Малую Морскую, надеясь разговорить стариков и выведать что-нибудь о князе Черкасском.

Саша незаметно сел в угол, прислушиваясь к оживленным разговорам.

— И где ж ты, трепливый человек, у них готовил жженку? В Версалии самом или где?

— Не смейтесь, именно в Версалии. Есть у них поварня, учрежденная особливо для королевской фамилии. Называется «гранде-коммоноте». Там и готовил. Так не поверите ли, они у меня все под столами лежали!

— Вся королевская фамилия? — хохотали старики.

— Нет. Повара французские да хлебники.

— Горит, горит! — раздались радостные крики.

— Пламя хорошее, понеже все пропорции в соблюдении.

— Саша, голубчик, иди к нам…

— Да, да, — сказал Саша растерянно.

«… А ведь Никита может знать этого Черкасского. Все-таки тоже князь… Балбесы! Помощи от них никакой! В Петергоф, вишь, потащились, на море пялиться… А что на него пялиться, лужа серая, огромная…»

Жженка, она была превосходной, несколько остудила обиду Саши, а стариков и вовсе настроила на легкомысленный лад.

— Были у меня тогда три комиссарства по полку. — Щеки Лукьяна Петровича раскраснелись, глаза взблескивали от приятных воспоминаний. — Состоял я у денежной казны, имел должности при лазарете да еще заведовал амуничными вещами в цейхгаузе. А что еще ротой правил, так это совсем сверх меры. Уставал страшно. Но занятость моя никого не интересовала и меньше всего эту девицу. Была она красоты средней и такого же ума, но резва была совершенно непристойно и стыда не имела никакого, даже притворного девичьего.