– Мне что-то не очень… – облизнул он пересохшие губы. – Я, наверное, дома отдохну.

– Давай отдохни. Твой симпозиум ведь только завтра начинается? Тогда вечером встретимся на Бецалель, посидим за бутылочкой.

И впрямь сделалось дурно, причем не только от жары. Он быстро наелся жизнью, оказавшейся очень острой и пряной, так что в горло это блюдо уже не лезло. Зачем эта прорва жратвы?! Зачем потная биомасса клубится в поисках хлеба насущного?! Рыночный организм вроде как исторгал из себя Мятлина, и тот заторопился в гостиницу, где полчаса, не меньше, стоял под холодным душем.

Вечером уселись на открытом воздухе. К заказанному фалафелю Марк присовокупил бутылку красного вина, прихваченного с собой. Открывать напиток тоже следовало самим, что для приятеля вроде труда не составляло.

– Ножичек из Углича! – Марк торжественно поднял над головой складной нож. – Здесь такой штопор, скажу тебе… Сколько я им бутылок откупорил! И на первой родине, и на второй, и в странах, так сказать, третьего мира…

Он вкручивал штопор, готовясь произвести победный «шпок», но прозвучал короткий «хряск», ознаменовав поражение хвастуна.

– Н-да, подвел Углич… – пробормотал Марк, оглядывая торчавший из пробки стальной хвостик. – Теперь что ж? Будем открывать методом проталкивания…

Сходив к арабским хозяевам заведения, он вскоре вернулся с ножом в руке и принялся, пыхтя, заталкивать пробку внутрь бутылки. Однако застрявший штопор распер пробочное тело, и оно не желало даже с места сдвигаться. Марк напрягся до такой степени, что щеки сделались багровыми от напряжения, и тут взметнулся фонтан! Мятлин успел уклониться от хлестнувшей из горлышка струи, у Марка же и белая рубашка, и кремовые брюки оказались в красных винных потеках.

– Твою маму… – изрек приятель, утирая кипой физиономию.

Внезапно оба принялись хохотать. Они раскачивались в плетеных креслах, закатываясь от смеха; и за соседними столиками смеялись, и молодой араб, что принес фалафель, радостно скалил белые зубы, и было почему-то так хорошо, как давно не было.

– Почему мы не живем просто? – вопрошал приятель, разливая остатки. – Все время усложняем себе жизнь, громоздим одну проблему на другую… На тебя, к примеру, без слез не взглянешь, у тебя ж на лбу большими буквами написано: нервное расстройство!

– Ну, прямо…

– Только не спорь, хорошо? Ты вот завтра на своем симпозиуме наверняка будешь делать доклад о том, как левой пяткой чесать правое ухо. Ведь правда? Нынешний спец по изящной словесности – он же слова в простоте не скажет, обязательно кунштюк какой-нибудь придумает. А цена этим кунштюкам – полшекеля в базарный день! Мертвечина все это, понимаешь? Тридцать три фуэте – только не на сцене, а на кладбище! И не для людей, а для трупов, лежащих под могильными камнями!

Когда сбегали за второй, вдруг возникло желание обо всем рассказать. О Рогове, Ларисе, о его «вроде бы романе», где он тоже что-то чем-то чесал, не понимая ради чего… Но Марк отвлекся на семейство хасидов, что возникло в двух шагах, но в другом кафе. Высоченный глава семейства в шляпе и лапсердаке рассаживал полдюжины детишек, одетых точно так же, даже у самых маленьких имелись и шляпы, и смешные белобрысые пейсы.

– Кошерное хавать пришли… – ухмыльнулся Марк. – Сюда, к арабам, они хрен зайдут – что ты! И обязательно всем кагалом выходят пропитание добывать, чтоб все видели – мы плодимся и размножаемся!

Уже привыкший лицезреть людей в черном, что попадались на каждом шагу, Мятлин пожал плечами:

– Пусть каждый делает, что считает нужным.

– Просто их слишком много стало: возле Яффо целый район появился, где одни эти живут. Если бы они работали – другое дело, но они ведь просто живут! И тупо плодятся! Мы работаем, платим налоги, а они на наши деньги размножаются! Ну, еще молятся, конечно, но профита от их молитв никто не подсчитывал…

Мятлин бросил взгляд туда, где глава семейства водил пальцем по меню и что-то быстро говорил официанту.

– А может… – неуверенно проговорил он. – Они что-то такое знают, чего не знаем мы? Может, их тупое, как ты говоришь, размножение – это голос жизни? Мы о ней забыли, перестали ее слышать, а они живут под ее диктовку?

Марк удивленно на него уставился.

– Тебе в ешиву пора поступать, – пробурчал он. – И пейсы отращивать. Хотя… – Он задумался. – Может, ты и прав. Мы же действительно с жизнью давно не на «ты». Мы плохо понимаем, кто мы, откуда, зачем… Протезов себе наизобретали – что железных, что интеллектуальных, и радуемся, мол, очень крутыми стали! А на самом деле как были придурками, так ими и остались… Ладно, ле хаим!

Они опять пили, хасидские детишки испуганно пялились на Марка, чья рубашка алела красными пятнами, а тот оскаливал зубы, изображая вампира. Но даже в такой располагающей обстановке Мятлин не решился рассказать о своих проблемах. Это был его личный крест, который следовало нести до конца.

По дороге к отелю Марк почему-то вспомнил о его способности ассоциировать буквы и цвета:

– Помню, ты в универе хвастался, мол, каждая буква у тебя ассоциируется с цветом. «Ж» была зеленой, «Л» – желтой…

– Было дело. А чего ты об этом заговорил?

– Хочу тебя на другом алфавите проверить. – Подскочив к одной из вывесок, он ткнул в некий знак, напоминающий искаженный икс: – Вот буква «алеф». Какого она цвета?

– Никакого.

– А вот эта буква – «нун»?

Но перед внутренним взором разворачивалась равномерно-серая панорама.

– У меня с этим проблемы… – запинаясь, проговорил Мятлин. – Раньше действительно была способность, особенно в детстве. А сейчас… Почти ничего не осталось.

Марк только головой крутанул. До гостиницы шли в молчании, лишь перед дверью приятель сказал:

– А мы действительно с жизнью не на «ты». Она нам что-то дает, запрятывает в нас необычное, а мы, бездарные, все профукиваем… Не обижайся только, я ведь и про себя тоже. Спокойной ночи.

Синестезия была забавой, в практической жизни абсолютно бесполезной. Однако утрата способности почему-то обеспокоила. Мятлин вообще побаивался слова утрата, это отзывалось внутри погребальным звоном, пробуждая волну протеста. Не хочу утрат, а если таковые произошли, хочу вернуть то, что потерял! Это детское чувство владело им в гостинице, на людной улице, даже во время симпозиума, где он без всякого энтузиазма отчитал свой доклад. Сославшись на плохое самочувствие, даже на вопросы отвечать не стал, по-тихому сбежав из аудитории.

После чего долго утюжил улицы Иерусалима, будто рассчитывал на помощь древних камней. Почему нет? Здесь произошло много такого, что выходит за рамки обыденности, позволяя даже детские мечты сделать реальностью. Вот утратили, к примеру, Христа, а он воскрес! И этого, как его… Ага, Лазаря – тоже вернули из небытия! Встань, мол, и иди, и ведь пошел! Не то чтобы Мятлин с бухты-барахты обратился в веру, скорее он подпитывался от чуждой традиции, чтобы решить свои проблемы. Какие? Он боялся себе в этом признаться, чтобы очередной товарищ не сказал: у тебя, Женя, на лбу большими буквами написано – психоз!