Кулешов, слушавший его с приоткрытым от изумления ртом, вдруг вновь обрел спокойствие, собранность и деловитость.

– И как давно ты это выяснил? – ровным голосом осведомился он.

– Недавно, – по-прежнему небрежно, с ленцой ответил Мордвинов, – дня три или четыре назад. Ну, от силы неделю.

– И ты молчал все это время?!

Мордвинов кивнул и щелкнул зажигалкой с нацистской эмблемой на крышке.

– А что говорить? – попыхивая дымком, сказал он. – Какой в этом смысл? В том, что он шпион и провокатор, я убедился намного раньше. И я не виноват, что ты покорно пошел за ним, как баран на бойню. Ты знаешь, раньше на скотобойнях держали специального козла – козла-провокатора, так это называлось. Он встречал доставленных на убой животных у ворот и на правах старожила увлекал за собой – сам понимаешь, куда.

– Иногда мне кажется, что ты ненормальный, – сказал Сергей Аркадьевич. – Что ты такое несешь?!

– Позволь, я объясню, – вмешался в их диалог Пагава, до этого скромно куривший в сторонке. – Умнее было бы просто уйти, но ради нашей старой дружбы я тебе кое-что растолкую. Видишь ли, он и есть ненормальный – настоящий, с диагнозом и справкой. И он очень многого тебе не сказал – не только о Семибратове, или как его там, но и о себе.

Мордвинов привольно развалился в кресле и издал пренебрежительное фырканье.

– Ну-ну, – сказал он.

– Не нукай, не запряг, – сказал ему Пагава, при желании умевший быть достаточно грубым. – Здесь не зал суда, и твоя медицинская справка тут не поможет. Знаешь, – обратился он к Кулешову, – у Акутагавы есть такой афоризм: идиот убежден, что вокруг него одни идиоты. Это сказано про него. – Ираклий Шалвович указал на Мордвинова. – А самое обидное, что до сего момента он имел полное право так думать. Ведь ты даже не представляешь, кто перед тобой! Обыкновенный учитель истории с Урала, который так увлекся своим предметом, что не заметил, как свихнулся и начал прямо на уроках цитировать семиклассникам «Майн кампф». Правда, у него хватало ума не ссылаться на источник цитат, а детишки самостоятельно установить этот источник не могли, потому что нынешняя молодежь вообще ни черта не читает, даже приключенческую литературу. Поэтому до поры, до времени никто ничего не замечал.

Слушая его, Мордвинов непринужденно стряхнул сигаретный пепел на сверкающий кленовый паркет, сунул сигарету в уголок рта и, щуря от дыма левый глаз, принялся неторопливо, картинно натягивать на ладони извлеченные откуда-то тонкие кожаные перчатки.

– Полюбуйся на него, – сказал Пагава. – И ты еще спрашиваешь, нормален ли он!

Сергей Аркадьевич послушно повернул голову и посмотрел на своего ближайшего помощника и, как ему представлялось до этой минуты, друга, целиком и полностью разделявшего его увлечение старинной бронетехникой. Помощник и друг, в гитлеровской униформе, с сигаретой на губе, без цели и смысла нацепивший в теплом помещении перчатки и теперь разглядывающий их, как ценное произведение искусства, действительно, смахивал на чокнутого. «Где были мои глаза?» – с ужасом подумал Сергей Аркадьевич.

– Если болезнь не лечить, она прогрессирует, – продолжал Ираклий Шалвович. – Наш приятель докатился до того, что начал щупать по углам десятилетних мальчиков. Чужой дяденька, учитель, который лезет к тебе в штанишки – это уже не теория нацизма, в этом нынешнее молодое поколение разбирается превосходно. Кто-то пожаловался родителям, случился скандал с увольнением… Один папаша подстерег его около подъезда и попытался набить морду, но наш поклонник фюрера был к этому готов и пырнул драчуна эсэсовским кортиком. Пострадавший выжил, а уголовное дело закрыли, потому что судебно-психиатрическая экспертиза признала нашего друга невменяемым. Его приговорили к принудительному лечению, а он ухитрился сбежать…

– А чего я там не видел? – вставил Мордвинов, продолжая поочередно разглядывать свои обтянутые тонкой перчаточной кожей ладони. – Не хватало еще, чтобы они меня превратили в растение!

– Для тебя это было бы лучше, – сказал ему Пагава. – Очень скоро ты станешь удобрением для растений, придурок!

– Это еще неизвестно, кто тут придурок, – заявил Анатолий Степанович, по-прежнему любуясь своими перчатками. – В Нижнем Тагиле меня до сих пор ищут, обшаривают деревни, лесные заимки и расширительные камеры теплотрасс. А я живу под Москвой, имею ответственную, интересную работу и великолепную зарплату – как говорится, кум королю и сват министру. Более того, вскоре меня ждет серьезное повышение, а вас двоих… – Он скрестил перед глазами указательные и средние пальцы рук, изобразив тюремную решетку, и добавил, обращаясь персонально к Кулешову: – Особенно тебя. Потому что самый большой придурок здесь – ты.

– Что?! Ты что себе…

Сергей Аркадьевич, сжав кулаки, шагнул от окна к столу. Мордвинов и бровью не повел в его сторону, а Пагава остановил, придержав за локоть.

– Прости, Сережа, но в чем-то он прав. Не понимаю, как ты мог пригреть у себя на груди эту змею. Ведь у него наверняка даже паспорта нет, недаром же он здесь поселился! Тут, за забором, никто не поинтересуется его регистрацией. Никто, кроме тебя, Сергей. А тебе, я вижу, это даже в голову не пришло. Почему, а?

– Потому что я был полезен, – вместо Кулешова ответил Мордвинов. – Полезен и удобен. Фактически, это место обустроил я, и благодаря мне оно до сих пор существует и работает, как часы. Ты думаешь, – снова обернулся он к Кулешову, – все держится только на твоих ворованных деньгах? Да черта с два! Знал бы ты, сколько трупов зарыто на этих гектарах – ночей бы не спал, поседел от страха! Но ты ничего не знал – жил себе припеваючи, корчил из себя шишку на ровном месте. Должность и полигон тебе подарила жена, танки, которые ты даже не украл, а просто распорядился украсть, за тебя продавал Пагава, а ты только и делал, что жрал коньяк и развлекался своими игрушками, которые для тебя собирал и реставрировал я. И грязные делишки, без которых такой образ жизни просто невозможен, за тебя тоже делал я. А ты знать ничего не хотел, делал вид, что так и надо, так и должно быть. Конечно, кто же станет спрашивать регистрацию у доброго волшебника, без которого, как без рук! За все на свете приходится платить, Сергей Аркадьевич. В том числе – да нет, особенно – и за излишества. А разве собственный добрый волшебник – не излишество?

– Что за чушь? О чем он?! – обращаясь к Пагаве, жалобно взмолился Кулешов.

– О том, что пришло твое время платить по счетам, – сказал Мордвинов. – Это, как правило, неприятно, но ничего не поделаешь: процесс пошел, и остановить его не сможет уже никто. И я не смог бы, даже если бы вдруг очень захотел.

Откуда-то, подтверждая его слова, вдруг донесся приглушенный расстоянием, до боли знакомый звук – гулкий, хлесткий удар выстрела из танкового орудия. Вслед за ним послышался глухой грохот разрыва, а после паузы, достаточной для того, чтобы перезарядить орудие, этот парный звук повторился.

Кулешов машинально посмотрел на часы.

– Это еще что? – изумился он. – Кто это палит раньше времени?