Он смотрит на мою грудь. Два бледных холмика в черном кружеве лифчика. Потом снова переводит взгляд на лицо. И косится на окно.

— Нас никто не может увидеть?

— Нет, — говорю я. — Только всадник на лошади.

Таких, как я, наверное, ждет десятый круг ада. Тех, кто занимается любовью спустя всего несколько часов после похорон отца. Тем не менее я ощущаю вселенскую справедливость своего нынешнего поступка. Я прижимаюсь к его обнаженному телу и чувствую себя так, словно в дом родной возвратилась. Вот теперь все части головоломки встали на место.

Потом мы лежим, переплетя руки и ноги. Дэн вытянулся вдоль спинки, а я — у него под боком, этак развратно закинув на него ногу. Он проводит кончиками пальцев от плеча до бедра и обратно. Гладит рваный шрам на моем животе, грудь, вздернутый сосок. Наклоняется и целует меня в ухо.

— Ты неверо…

Он не договаривает. Снаружи какой-то шум. Мы сперва замираем, потом вскидываемся на локтях, выглядывая в окошко.

Ева вывела на манеж Бержерона и собирается сесть в седло. Одна нога в стремени, повод в левой руке. Берется за луку — и вот она уже в седле.

Дэн хватает меня за плечо, и мы тихо перекатываемся на пол. Я приземляюсь сверху, сердце отчаянно колотится.

— Господи, — говорю я и зажимаю себе рукой рот.

Пальцы так и дрожат.

— Тихо, — шипит Дэн.

Его губы вплотную у моего уха.

Я смотрю туда, где осталась наша одежда. Безнадежно. Не дотянуться.

— Боже, Дэн, что делать-то будем?

Он по-прежнему придерживает меня. Потом, ерзая бедрами, утягивает нас обоих к стене под окном.

— Пока ничего сделать невозможно, — говорит он, когда мы там устраиваемся.

— Она нас может увидеть? Если она…

Дэн перекладывает меня, зажимая между собой и стеной. И прикрывает пальцем мои губы.

— Она нас не увидит. Но нам не выбраться, пока она на манеже.

Я в отчаянии кошусь на окно.

— Не волнуйся, — говорит Дэн. — Она точно нас не увидит. Обещаю.

Он жмется ко мне, втискивая в угол. Дыхание у него теплое и влажное.

— Во всем надо видеть хорошее. Можно было и в худшем месте застрять…

Я чувствую себя за ним как за стеной, только стена живая, теплая… и такая приятная. Невзирая на пикантность ситуации, в которой мы оказались, я устраиваюсь со всеми возможными удобствами и… невероятно, но факт — чувствую этакое шевеление около обнаженного бедра.

— Дэн, — говорю я потрясенно.

Он отводит мои волосы и кончиком языка касается уха.

— Ммм… — отзываюсь я, и сладостная дрожь пробегает по телу.

— Я люблю тебя, Аннемари.

— О Дэн…

— Отвечать не обязательно, — сообщает он мне по-прежнему шепотом. — Я просто хотел тебе это сказать.

От наплыва чувств у меня перехватывает горло, а глаза снова полнятся слезами.

— О Дэн, — говорю я и чувствую, как он тихонько пододвигает меня в соответствии со своими намерениями. — Я тебя тоже люблю. Правда, правда, правда…

* * *

Ночью мы с Мутти сидим напротив друг друга в ушастых креслах. Опустившись на колени, она разжигает газовый камин, хотя на дворе август, и выключает свет.

Все гости давно убрались. Даже те, кто задержался помочь нам с уборкой. Ева отправилась спать, сославшись на усталость. Прежде чем уйти, она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в щеку.

Мы с Мутти потягиваем «Ягермейстер» из бокалов граненого хрусталя и молчим. Как хорошо помолчать после всех сегодняшних событий!

Я сижу в кресле боком, закинув ногу на ручку. Я балуюсь со своим бокалом — кручу его против света так и этак, ловя гранями отражение пламени.

Мутти переворачивает свой кверху дном, отправляя в рот последнюю капельку.

— Еще налить? — спрашивает она, поднимаясь.

— Нет, Мутти, спасибо, — отвечаю я, продолжая вертеть бокал. — А ты пей на здоровье.

Она подходит к целой выставке хрустальных графинов, которые приготовила для гостей, и наливает себе немножко. Возвращается на место.

— Мутти…

— Да?

— Я вообще-то серьезно предлагала деньги от продажи дома, чтобы выручить ферму.

— Ты не должна этого делать.

— Должна. Очень даже должна.

Мутти долго молчит, глядя на меня. Потом произносит:

— Это потому, что ты чувствуешь себя виноватой.

— Нет, не потому.

— Именно потому. Только ты все равно ему не обязана. Он любил тебя и знал, что ты любишь его. Этого достаточно.

— Он… правда? — спрашиваю я.

У меня по щекам обильно текут слезы. Я не успела с собой совладать.

— Конечно, Liebchen.

— И он меня простил?

— За что? — говорит она. — Чепуха какая…

— За то, что я бросила конный спорт…

Мутти смотрит на меня в ужасе.

— Нет, в самом деле, — говорю я. — Я же знаю, я ему сердце разбила. Я…

Мутти качает головой и вскидывает ладонь. Я замолкаю.

— Папа тебя любил, — говорит она. — Да, он был разочарован, конечно, но он никогда тебя не винил.

— Но ведь мы все эти годы почти с ним не разговаривали!

— Потому что ты не могла вынести нашего общества.

— Мне было стыдно из-за того, во что я превратилась…

Мутти молчит, взвешивая мои слова.

— Мы на тебя очень давили, — говорит она. — Думается, не надо было с тобой так. Но перед тобой открывались такие возможности…

Она качает головой.

— Мы думали, стоит только тебя поддержать, и ты найдешь себе другого коня. И тогда у тебя опять все получится. Не знаю… Возможно, мы заблуждались…

Услышать от Мутти нечто подобное — поистине дорогого стоит. Я молчу, опасаясь разрушить волшебные чары.

— Твой папа… — продолжает она. — Он так хотел, чтобы ты сделала в конном спорте блистательную карьеру. Я знаю, он не давал тебе продохнуть, но нам казалось, это к твоей же пользе. Опять же, ты настолько быстро прогрессировала…

Мутти делает паузу, похлопывая пальчиком по губам.

— Быть может, мы заблуждались… В таком случае да простит нас Господь. Нам казалось, мы правильно поступали. Ты была вправду удивительно хороша, всадница от бога, и мы боялись упустить дарованный тебе свыше талант. Мы полагали, что способствуем твоему счастью…

— Да, — говорю я. — Наверное, я могла быть счастлива.