– Хорошо, ей-богу, хорошо! – время от времени восклицает как бы издалека Сомский.

Армяне перекидываются между собой армянскими фразами.

– Хорошо, ей-богу, хорошо!

Тормозят у придорожного кафе. Алексей читает странное название «Наири». Такого слова он не знает. Карен с приятелем скрываются за дверью, Сомский дремлет, прислонившись к двери. Армяне выходят с двумя девицами. Одна, которая пониже, – в короткой юбчонке, худая сама, но с толстыми гладкими ляжками, волосы жидкие. Другая – повыше, попышнее подруги, в шароварах, туго обтягивающих солидную задницу. Обе намазаны ярко, грубо, точно клоуны.

– Вот, дядь Миш, какие! – цокнул языком Карен. – Это чтобы ты нас добром помнил, ха-ха-ха!

– Эх, ара, ара, что Зойка моя скажет?! Срам, скажет, инвалид, скажет, а туда же – кобель! Плотское, оно чем прекрасно? А, друг Алексей? – обернулся он к Светозарову.

– Чем? – почти беззвучно спросил тот.

– Тем, что всеобъемлюще! Оно принципиально анонимно, оно всевластно и потому – верно! Человек не плотский не есть человек, есть труп. Так-то.

– Сейчас, дядь Миш, в лесок отъедем, – Карен завел мотор и втопил ногу в «газ».

Девки разместились на заднем сиденье, причем та, что пониже, – у Светозарова на коленях. Она еще не успела толком и обнять его, как он почувствовал желание. Она лишь успела прикоснуться губами к его уху, руку просунуть за пояс его брюк, он вдохнул запах дешевых духов и девичьего пота и семя его изверглось.

– Ой, мамочки, – захихикала девица. – Кончил, кончил! Всю юбку промочил, бестолочь! Давно не, что ли?

Гогот сотряс машину.

Они сворачивают с шоссе, едут метров двести по проселку, останавливаются. Армяне выходят, берут с собой пышную, идут в лес. А та, что пониже, перемещается на водительское сиденье, начинает теребить инвалида. Алексея опять тошнит, он вылезает из машины, стоит, склонившись над придорожной канавой, слушает, как кряхтит и сопит Сомский. Минут через двадцать сзади слышатся голоса.

– Ну что, педофилы?! – радостно кричит Сомский. – Как оно?

– Хорошо, дядь Миш, хорошо, – довольный Карен.

– А то пойдем бобров ловить!

– Не понял, дядь Миш, каких бобров? – качает головой Карен.

– Это я в газете сегодня прочел, в Питере. На Урале, что ли, в городе одном, мальчик пропал, лет пяти. Ну, и взяли одного дядьку, а тот и говорит, что, дескать, да, мальчонку видел, конфеткой его угостил и на речку пригласил, сказал, дескать, пойдем парень, с тобой на речку бобров ловить! Так и сказал – бобров ловить! А мальчонка-то ведь любой с радостью бобров ловить пойдет! Бобров, педофил поясняет, в тот вечер на речке не было, на том и разошлись. Ха-ха! А куда мальчик делся после непойманных бобров, я, говорит, того не ведаю… Да и был ли мальчик? Вот ведь – бобров ловить! Нашли того мальчонку – в кустах, как есть мертвого. Ну и, понятно, изнасилованного. Так что я теперь, когда чего хочу сделать веселого, то и говорю: дескать, пойдем бобров ловить!

…Девок высадили у ближайшего кафе, и тоже с армянским названием – «Ани». Карен заплатил щедро – по две тысячных бумажки. У дверей за столиком сидели двое седых армян, играли в нарды. Тлели угли в мангале.

– Я бы шашлыка съел, – мечтательно сказал Сомский.

– Сейчас сделаем, дядь Миш! – с готовностью отозвался Карен.

Его спутник вышел, расцеловался с хозяевами, принялся нанизывать мясо на шампуры.

– Эк у вас тут все по-семейному, – восхитился Сомский. – Вся трасса – ваша! Ани, Наири… Ахтамар с Двином только не хватает! Дружный вы народ, армяне, не то что наш!

Все, кроме Алексея, пошли под навес. Алексей же оставался в машине, ему очень захотелось домой. Не в Копенгаген, не к матери со Стуре, и не к отцу в Калифорнию, а куда-то, куда он и сам не знал, в некий идеальный дом, в котором уютно и безопасно, в котором его безусловно любят… Такого дома у него не было, и он понял это только сейчас. Сидел, смотрел в окно и беззвучно плакал. Шашлык есть отказался, только спросил стакан чаю с лимоном. Медленно отхлебывая горячий чай, шептал про себя: хочу домой, домой.

– Домой, домой сейчас поедем, – подкатил в коляске Сомский. – Немного осталось, зато армяне нас до самого дома довезут. Вот люди! Незнакомых инвалидов подобрали, кормят, поят, девок дают, домой везут! Чудо что за народ!

Внезапно восторг Сомского исчез, словно его стерли резинкой:

– А счастья все равно нет, друг Лексей. Ни у нас с тобой, ни у них. Его вообще нет, а если и бывает какой проблеск, похожий на счастье, то и тот невесом, как оргазм. Оргазм – вот замена счастью…

IV

– Уезжай! Уезжай домой! Хватит, нагостевался! Алексей открывает глаза, и назойливая муха, которая донимала его уже часа три с самого рассвета, сразу садится, впивается в нижнее веко. Он хлопает себя по глазу и снова слышит:

– Уезжай, говорю, не то милицию позову!

– Да вы что, мамо, мамо?! – раздается голос Сомского. – Что вы к пацану пристали – он еще не проснулся! Напугаете во сне, заикой станет!

Алексей не подозревал, что в этой утлой избе, кроме Сомского и его жены Зойки, обитает кто-то еще. Он смотрит на дверь и видит косматую старуху, словно сошедшую со страниц русских сказок. Она и седа, и растрепанна, и корява как коряга, и опирается на чудовищного вида костыли, сработанные местным, видимо, умельцем из алюминиевых трубок и вставленных в них неструганых жердей. Завершались эти приспособления прибитыми плашмя пластиковыми колесиками от детского велосипеда.

Вчерашний вечер, когда армяне привезли инвалида и его гостя в валдайскую деревушку Ужин, Светозаров помнит смутно. Помнит суету маленькой женщины с нечесаными белесыми волосами. Сначала она кое-как затолкала в избу коляску с мужем, потом завела безгласного Алексея. Постелила ему за печкой на полу, на грязном матрасе, дала стакан подкисшего молока, пожелала спокойной ночи. Засыпая, он слышал ее торопливую радостную речь: она рассказывала мужу о своих покупках в лавке, о курах, о Кузьмиче, пять раз на дню приходившем к Сомскому с самогоном и всякий раз забывавшему, что тот в отъезде. Зудели нещадно с вечера комары, жужжали с рассвета мухи, пахло навозом и чем-то неистребимо кислым. Трудно было сказать наверняка, спал он или болезненно продремал эту ночь. И вот теперь – «мамо».

Сомский кое-как оттеснил старуху, и та ушаркала, скрипя костылями и ворча под нос.

– Те-еща! – возгласил Сомский.

Он был в свежей рубашке, выбрит, пах огуречным лосьоном.

– Ну, коли проснулся, вставай завтракать. Как раз Зоида наша оладышков напекла. Вот ты и на Руси! Такой родины, небось, в помине не видел? Настоящая, кондовая, избяная! Тут, брат Алексей, тебе не копенгагены живут, а Иваны, Петры да Сидоровы козы! А как позавтракаем, на рыбалку пойдем, я тебя научу и донку ставить, и щуку на спиннинг тягать. Небось, не умеешь? Научим! Тут, брат Алексей, у нас такое раздолье, что успевай наслаждаться. Вот прошлой зимой волки в деревню пришли, девку задрали. Первобытное у нас тут бытие, ну, и сознание ему под стать. А на маму ты не обижайся, в смысле, на тещу. Старуха – она старуха и есть. Она работать привыкла, еще три года назад бегала как заведенная. Да вот – оступилась, в собственной квартире оступилась – упала и шейку бедра – крак! – сломала. Она все больше лежит, больно ей, помрет скоро, я думаю… Хотя три года не помирает… А все одно помрет. Так что не обижайся, крыша у нее съехала от безделья и осознания, так сказать, собственной бесполезности. Вот и ревнует всякого. Внимания хочет. Помрет скоро, поверь. А у нас – видишь ли? – на шесть ног – только три здоровых! Фифти-фифти!