Наверное, Наран и Оэлун стали любовниками давно, когда ханша еще не была безумна; его восхитила ее храбрость, ее сила, может быть, даже горевшее в ней пламя ненависти… Должно быть, он все еще видел ее прежней, не замечая, что от той девушки, которую он полюбил когда-то, осталась лишь пустая скорлупка цикады.

Яогуай смотрел только на Оэлун, все его внимание было поглощено прижатым к ее шее кинжалом, и благодаря этому Наран и не заметил шевеления за своей спиной, в дальнем углу пещеры.

Не слышал, как Рыжая, освобожденная от кольца в стене, все это время тихо, медленно, упорно ползла к нему.

А когда заметил — было уже поздно: она вцепилась рукой в его волосы и в одежду, и ее руки вдруг вспыхнули ярко, как десяток факелов, и Наран вспыхнул тоже. Тень быстро отскочил от Нарана, и огонь почти не коснулся его.

Наран пытался освободиться, но Рыжая держала крепко. Он пытался ударить ее своим мысленным оружием, но от боли не мог сосредоточиться; пытался сбить с себя пламя — одежда горела на нем, роняя дымные клочья — метался от стены к стене, кричал.

А Рыжая не кричала, молча переливая в своего мучителя всю ненависть, что успела накопить за два года плена.

Когда Оэлун-хатун близко рассмотрела черное обгоревшее тело Нарана, ее лицо сделалось усталым и старым. Кажется, она наконец-то поняла, что надеяться не на что.

Они вышли из пещеры все вместе. Мертвец вел упирающуюся Оэлун, Гэрэл тащил Рыжую. Рыжей огонь не причинил вреда, хотя вся ее одежда сгорела, а тело покрыла черная копоть. Впрочем, даже без ожогов ее тело уже давно превратилось в сплошную рану, и Гэрэл чувствовал, что даже сквозь плащ, в который он завернул ее, каждое его прикосновение причиняет ей боль.

Мертвец подтащил Оэлун-хатун к краю скальной площадки у входа в пещеру. Площадка хорошо просматривалась снизу. Гэрэл протрубил в рог, и когда сражающиеся подняли взгляды и кочевники увидели свою ханшу плененной, а чхонджусцы Гэрэла — живым, сопротивление быстро захлебнулось.

Когда они освободили и вытащили из пещеры Оборотня, он умер. Перед этим в последний раз пришел в сознание, открыл глаза, увидел над собой вместо закопченного потолка пещеры небо.

— Солнце, — сказал он. — Солнце… — и заплакал.

И его глаза снова закрылись — теперь уже навсегда, хотя слезы все еще текли по щекам. Последняя судорога изменений пробежала по его лицу, и оно застыло — одна бровь осталась густой, вторая стала тонкой и светлой, в волосах смешались черные, рыжие, золотистые клочья…

Рыжая лежала неподалеку, тоже подставив лицо солнечным лучам, и вроде как пока не собиралась умирать.

Солдаты подвели к нему нескольких знатно одетых молодых кочевников со связанными за спиной руками: сыновья Оэлун, которые должны были унаследовать после нее власть в улусе. Их мать сидела неподалеку, тоже связанная, следя за ним черными от ненависти глазами.

— Вы знаете, кто я такой? — спросил Гэрэл.

— Вся земля Солнечной Птицы знает, кто ты такой, убийца, — выплюнул один из юношей. На вид ему было двадцать с небольшим; Гэрэл помнил первенца Оэлун крошечным краснолицым комочком — он появился на свет незадолго до того, как семилетнего Гэрэла и его мать продали в Чхонджу, и все же память сохранила имя мальчика: Цагаан-тайджи). — Посмотрите! — это уже не Гэрэлу, а обступившим их солдатам. — Кому вы служите — этому уроду?! Да он же даже не человек!

— Тех несчастных в пещере вы тоже истязали потому, что не считали людьми? — спросил Гэрэл.

— Мы делали это, чтобы стать сильнее. Чтобы иметь возможность защитить нашу землю от тебя и от таких, как ты. Это ты в ответе за их смерть!

Всех их коснулась тень безумия Оэлун, все они были причастны к пыткам Чужих. Все племя. Чертовы нелюди… Застарелая ненависть к кочевникам поднималась в нем темной волной. Перед глазами у него все еще стояли бурые пятна на стенах пещеры и лицо Оборотня, когда его вынесли на свет.

— А что насчет их детей? — спросил он, стараясь говорить спокойно.

У Цагаан-тайджи и тут был наготове ответ:

— Этих мы убивали, чтобы они не стали такими, как ты.

Один из его братьев, заметив изменившееся лицо Гэрэла, с отчаянной храбростью юности добавил:

— Каково знать, что все твои сородичи передохли в муках?

Какое, оказывается, острое, почти болезненное наслаждение может принести ощущение чужого горла под пальцами… Мальчишка захрипел, от него плеснуло волной животного страха.

— Пощади! Я ведь тоже ребенок Чужого… Мой отец — мудрый Наран! Мы с тобой одной крови!

— Выходит, тех людей, которых вы держали в пещере, ты тоже считал родней?

Юный кочевник молчал. Может быть, просто не мог ничего сказать из-за впившихся в горло пальцев. Его била дрожь. Впрочем, Гэрэл и так знал, что он сейчас неприятен на вид: волчий взгляд, кривая усмешка-оскал.

— И каково же было подвешивать к крюку свою род… — начал он и осекся, встретившись взглядом с Юкинари. Мертвец сидел неподалеку от связанной Оэлун, смотрел как всегда безразлично, но в памяти Гэрэла вдруг всплыло: «Я восхищаюсь вами, потому что вы никогда не были по-настоящему жестоки — не более, чем требовала необходимость…».

Непрошеное, совершенно не нужное сейчас воспоминание — так некстати… «Зачем ты это сказал, Юкинари? Ну какого чёрта? Это ведь неправда — и никогда не было правдой…».

И всё-таки — убрал руку и даже подавил желание брезгливо вытереть ее о штаны. Почти спокойно спросил:

— Какие еще племена в союзе с Оэлун?

Мальчишка согнулся в кашле. Вместо него ответил старший, Цагаан:

— Улус Тумур-хана и род Цэлмэг-хатун… Все они пойдут под твою руку, если ты будешь милостив. Господин, пощади моего брата, он сказал, не подумав. Ему нет и пятнадцати…

«Дочери Рыжей не было и десяти», — подумал Гэрэл. Попытка надавить на жалость вызвала у него еще одну вспышку отвращения. Нападая на приграничные города, кочевники никогда не щадили ни детей, ни женщин.

Старший сын Оэлун ждал его ответа и смотрел с надеждой.

Гэрэл снова покосился на мертвеца. Тот уже отвел взгляд от Гэрэла, но как будто замер, прислушиваясь. Словно ждал, что он скажет. Его лицо скрывала тень, и в какой-то миг Гэрэлу показалось, что это прежний, живой Юкинари следит за ним вполоборота и с тревогой хмурится: ну, что будешь делать? как поступишь?

«Тебе-то что? Разве тебя кто-то назначал моей совестью?», — с досадой подумал Гэрэл, но всё-таки сказал:

— Я не казню никого, кроме вашей матери, потому что она безумна. А