Из рассветного тумана вынырнула еще одна фигура. Сутулясь, к Майеру подошел токарь Кулько.

– Я это… Фердинанд Гансыч… С добрым утречком, значица…

– Ты опаздайт на пять минут. И тфатцать тфе секунд. Это ист нарушений арбайтен… трутофой пролетарием дисциплин!

– Твоя правда, Фердинанд Гансыч, – Кулько вздохнул. – Как есть – нарушение трудовой дисциплины. Да только… – он снова вздохнул и махнул рукой.

– Что «только»? – Майер убрал от лица руку с часами. Кулько был исполнительным и грамотным рабочим, а это опоздание было на памяти мастера первым. Поэтому он лишь переспросил: – Что есть «только»?

Кулько помялся, сунул руки в карманы, снова вынул их и посмотрел на свои крупные, мосластые кисти.

– Малой хворает, – выдавил он наконец. – Всю ночь, как есть, на крик исходил. Какой уж тут сон? Вот под утро только и забылся маленько, хвать – ан и проспал…

Майер знал, что у Кулько в семействе трое детей, причем младший – совсем еще грудничок. Он вспомнил, как его Иоганн болел в детстве, как он сам – тогда еще молодой рабочий, не высыпался по ночам из-за криков малыша, как шел на работу с чумной головой. Он похлопал по плечу опоздавшего токаря и ласково сказал:

– Ступай, товаристч. Я не стану записайт тфой опозтаний. Ступай…

Кулько забормотал было слова благодарности, но Фердинанд только рукой махнул: что, мол, тут такого? Товарищ товарища выручать должен…

Он записал еще двоих: пропойцу и бездельника Лагутина и Звонарева – первоклассного кузнеца, но очень уж охочего до женского полу. Лагутин униженно клянчил, чтобы его не записывали, а Звонарев лишь хмыкнул и, скривив рот, пустил в сторону: «Ну, так за все в жизни платить изволь…», и прошествовал в депо с видом короля в изгнании.

Майер уже собирался идти и сам, как вдруг прямо на него из кустов выскочил слесарь Зимин. Увидев немца, он было в испуге отпрянул, но тут же напустил на себя гордый и независимый вид. Кривляясь и гримасничая, он изогнулся в шутовском поклоне:

– Наше вам, камерад Майер. Искать чего тут изволите? Потеряли чего, али не потерямши ищете?

Майер презрительно скривил губы:

– Я искать ты, товаристч Зимин. Ти опаздайт. На тридцать три минут унд четыре секунд.

Мастер потряс своими часами перед лицом рабочего, в ответ на что Зимин зло ощерился:

– А ты и рад! Только и знаешь, что рабочего человека, который своими мозолистыми руками, – тут он сжал перед лицом Майера свои поросшие рыжим волосом кулаки, – подлавливать, да под штрафы да выговора подводить! И ведь все ищешь, все вынюхиваешь!

– Дисциплинен ист дисциплиннен, – ответил мастер спокойно. – Работайт – полючи, нихт работайт – нихт полючи. Ти не работайт – ти не полючи деньги, ти полючи фыкофор! Это ист прафильно, это ист по-сталински унд по-тельмановски.

Зимин нехорошо осклабился:

– Ты не марай святое имя своим языком жандармским, собака колченогая! Тебе бы только и дела, что записать! Понаехали тут, дыхнуть уже нельзя! – Он снова взмахнул цыпкатыми кулаками. – Ну, давай! Пиши, в господа богу, душу, мать! Пиши, морда фашистская!

Майер задохнулся от возмущения. Его, старого рабочего, члена компартии Германии с двадцатого года, его, кто потерял ногу в Гамбургском восстании, его посмели обозвать фашистом?! На глаза сами собой навернулись слезы:

– Ти… Ти… – бормотал он, перезабыв все русские слова, и вдруг выкрикнул: – Ти ист х…! Гофно ти ист!

– Ну конечно, – издевательски согласился Зимин. – Ты же – мастер, да к тому же еще и немец. Ты у нас – человек, а я, русский, простой работяга – х… и говно! Научился у своих капиталистов…

– Что это тут у вас? – к ним незаметно подошел человек в военной форме. – Что происходит? – спросил он с лёгким, едва слышным акцентом.

Майер посмотрел на незнакомца. Что-то в его внешности было нехорошее, отталкивающее. То ли слишком тонкие губы, то ли маленькие, глубоко запавшие глаза, похожие на пистолетные стволы, которые горели каким-то неприятным огнем, то ли руки – крупные, узловатые, с длинными, сильными пальцами. Короче, мастеру он не понравился, и на всякий случай он спросил:

– Ви ист кто? Что ви делайт ун депо? – Подумал и добавил: – Это ист фоенни опъект.

Человек улыбнулся одними узкими губами:

– Я знаю. Я – уполномоченный государственной безопасности Майзенберг. Вот мои документы, – тут он показал книжечку с гербом. – Назначен со вчерашнего дня к вам на станцию и в депо, поэтому и интересуюсь: что здесь происходит?

С этими словами он посмотрел на Майера, потом перевел взгляд на Зимина. Тот демонстративно отвернулся: мое, мол, дело маленькое, вот начальник – с ним и разбирайся.

– Так что все-таки происходит? – в третий раз спросил Майзенберг.

Майер, путаясь и забывая слова, кое-как объяснил, что он – мастер ремучастка, а рабочий Зимин – опоздал.

Майзенберг помолчал, затем сказал:

– Понятно. А ты значит, – он снова вперил свои маленькие глаза в Зимина, – дебаты тут развел, так я понимаю?

– Тоже мне – беда, на полчасика опоздал, – ответил Зимин внезапно охрипшим голосом. – А вони-то, вони… Я ж отработаю, – добавил он после паузы. – Вот те крест!

– Понятно, – сказал Майзенберг каким-то деревянным голосом.

Повисла нехорошая пауза.

– Ну, так, – сказал, наконец, уполномоченный. – Ты, товарищ Майер, ступай по своим делам, а ты, гражданин Зимин, за мной топай. Общаться будем, – и он снова улыбнулся одними узкими злыми губами.

Майер хотел было спросить, когда Зимина вернут для работы, но почему-то промолчал и, тяжело хромая, пошел на свой участок.

Зимин появился лишь к обеду. Был он потный, красный, а оба глаза у него подозрительно наливались черно-фиолетовым. Увидев Майера, он кинулся к нему:

– Товарищ Майер, Фердинанд Гансович, да скажи ты этому… – тут он непроизвольно передернул плечами, – этому… уполномоченному: я ж завсегда…

Майер не очень понимал, что хочет от него Зимин, но видел, что тот перепуган до самых пяток. От него просто разило диким, всепоглощающим ужасом.

Зимин все еще говорил, говорил, стараясь заглянуть мастеру прямо в глаза, но вдруг осекся на полуслове, втянул голову в плечи и рванулся прочь.

Майер оглянулся: к нему неторопливой походкой подходил Майзенберг. Он улыбался, но от его улыбки у Фердинанда по спине пробежал холодок. Старый мастер вспомнил, что вот так же улыбался полицейский, застреливший на его глазах двоих раненых повстанцев. Вот так же он улыбался, одними губами, улыбался – и нажимал на спуск…

– Вы, товарищ Майер, на будущее – сразу ко мне обращайтесь, – сказал он спокойно. И снова улыбнулся. – Меня сюда специально направили, чтобы вот такие вопросы быстро решать. Кстати, этот Зимин, он как – хороший рабочий?