Первое, что пришло в голову Азиза – просить милости у Баймирзы. Протянуть руки, всхлипнуть. Да что всхлипнуть. Завыть по-шакальи. Упасть на колени. Ползти, умолять.

Не поможет. Ясно понял. Баймирза еще никого не вычеркивал. Только вписывал. Он и родного брата бы не вычеркнул, если тот нужен немцам. А Азиз не брат ему. Никто.

Слишком долго тянулась минута Азиза. Так долго, что министр стал догадываться о чувствах и мыслях эсэсманна. Глаза Хаита недобро вспыхнули.

– Что?! Или забыл присягу?

О какой присяге он говорил? А! О немецкой, повторенной Азизом вслед за майором Мадером в Легионово, где они с Саидом задержались, оформляя документы и получая обмундирование. Майор стоял справа, с высоко поднятой рукой в коричневой перчатке и громко выкривал немецкие слова. Их так же громко повторял Азиз. И кончилась присяга клятвой: «Пусть меня покарает смерть, если нарушу обет верности». Вот о какой клятве напоминал Баймирза.

Да, просить нельзя. Бессмысленно.

– Значит, Азиз больше не нужен?

– Ты нужен великому знамени ислама, нужен Германии.

Министр полагал, что эти слова имеют какой-то смысл для Рахманова. Трогают его сердце. Наивный все-таки человек лейтенант. Или хитрый.

Азиз повернулся и, забыв о дисциплине, об уважении к военному министру, обо всем забыв, пнул ногой дверь. Так пнул, что она с визгом распахнулась. На пороге еще, перешагивая через ободранную подошвами планку, он уже составил план действий.

Саид – вот кто спасет его.

И Азиз кинулся искать друга.

Это было опьянение надеждой и злостью. Он мысленно душил Саида. Грыз ему горло. Требовал: иди. Выручай, добивайся. Иначе умрешь сам. Теперь умрешь. Наступил час расплаты.

Злоба сменялась какой-то истерической радостью: долго, долго копил в себе Азиз и ненависть, и зависть, и обиду. И теперь все это вырвалось, захлестывало – я хозяин. Я!

С туманными, истерзанными страхом глазами Азиз наконец предстал перед Саидом. Он так волновался, что не мог сразу объяснить свое требование. Именно требование. Начал с жалобы:

– Меня отсылают.

– Знаю.

– Помоги.

– Я сделал все, что мог, – пояснил Исламбек. Он действительно отговаривал Хаита от посылки Рахманова в спецлагерь, доказывал то же самое президенту.

– Не все. Иди к Каюмхану. Иди к Ольшеру. Иди хоть к самому Гиммлеру. Проси – я должен остаться… Должен!

Они стояли в конце коридора, скрытые от всех полумраком. Никто не мог их слышать. И все-таки Саид говорил тихо. А Азиз, начав с низкой ноты, с шепота, постепенно повышал голос.

– Пойми, это невозможно, – старался образумить друга Саид. – Я уже просил Каюмхана.

– Иди снова.

– Не могу.

– Не серди меня.

Теперь можно уже вгрызаться в горло. Душить можно. В глазах Азиза, вдруг сузившихся, Саид увидел страшную решимость. Невольно мурашки побежали по спине Исламбека.

– Я пойду еще раз, но надежды никакой. «Отец» расценит это как трусость. Как предательство.

– Все равно иди…

Саид пошел.

Четверть часа, которые потребовались для разговора с президентом, минули быстро. Азиз успел лишь выкурить две сигареты. Выкурил с тупым безразличием. Табак не успокаивал. Не помогал. Появление в дверях Саида развеяло последнюю надежду – друг был бледен и грустен. Ничего не сказал, лишь опустил глаза, давая понять, что новая попытка не увенчалась успехом.

– Собака, – процедил Азиз.

В голосе его были слезы. Он мог завыть от отчаяния. От бессилия.

И, кажется, завыл. Какой-то неясный, дрожащий звук сорвался с губ эсэсманна. Тихий. Похожий на скулеж.

Потом он смял огрызок сигареты. Смял безжалостно – крошка табачная посыпалась на сапоги. Смял и пошел к выходу. К лестнице.

Надо было выстрелить в спину Азизу. Сейчас выстрелить, пока шинель его плыла, покачиваясь, вдоль коридора. Пока не исчезла на лестнице. Не исчезла вообще. На улице стрелять было уже нельзя. Впрочем, и здесь убийство немыслимо. За каждой дверью люди. Саид лишь сжал кобуру. Сжал и опустил.

Он вошел в приемную начальника «Тюркостштелле» как посыльный. Почти ежедневно Азиз приносил сюда бумаги. Поэтому Надие не обратила внимания на эсэсманна – продолжала печатать. Только брезгливо скривила губы.

А он стоял. Не раскрывал черную сумку, не протягивал пакеты. Вообще ничем не выказывал своего присутствия. Тогда Надие перестала печатать, подняла голову и посмотрела на Азиза.

– Что?

Он мог не отвечать. В глазах лихорадочный блеск: не то испуг, не то раскаяние. У затравленного зверя такие глаза, слезятся, кажется. Или просто горят от возбуждения.

Но ей удалось прочесть совсем не испуг и не раскаяние. Решимость. Отчаянную решимость.

– Мне нужно к гауптштурмфюреру.

Теперь угадала и другое – Азиз пришел, чтобы совершить предательство. Так подсказало сердце. «За пайку хлеба и кружку кофе», – вспомнила она слова Саида.

– Для какой цели?

– У меня важное сообщение… – он посмотрел на нее пытливо, с недоверием.

– Для личного разговора необходимы согласие капитана и специальный пропуск. Ни того ни другого у вас нет.

– Но я должен.

Что-то важное у него, поняла Надие. Настиг жертву и торопится продать. Кто же попал ему в руки на этот раз? Кого ждет смерть?

– Если вы настаиваете, я могу доложить… Что передать гауптштурмфюреру?

Азиз снова глянул на Надие – он колебался. Слишком дорогую вещь принес Ольшеру. Надежна ли эта, молодая секретарша?

– Я сам.

– Запрещено, – как можно строже и официальнее произнесла Надие. – Вход в кабинеты Главного управления СС только по вызову.

– Я знаю.

– И все-таки пытаетесь. Мне придется позвонить дежурному, чтобы вас задержали.

– Нет, нет…

– Так что же передать?

Азиз помялся. Накопленное с таким трудом богатство надо было отдать в чужие руки. Просто отдать. И он попытался хотя бы оттянуть время, посулить только, намекнуть:

– В комитете находится враг, скрывающийся под чужим именем… Все остальное я скажу лично гауптштурмфюреру.

Надие прислонилась к столу. Вцепилась руками в край. Ей нужно было остаться спокойной. Внешне. Дрожь, предательская дрожь могла выдать волнение.

– Хорошо. Фамилия человека? Капитан должен немедленно принять меры.

Требует от него, Азиза, богатство. Как он может отдать, не получив ничего взамен? Спасения не обретая?

– Мне нужна гарантия…