* * *

Был еще один человек, с которым всегда было можно, а иногда и нужно «делать дело», – Евгений Примаков. Высоко компетентный, с медлительной речью и повадками, с глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками, и скрытым чувством юмора, Примаков в последние годы советского режима был мастером на все руки. Русский, хотя и родившийся в Тбилиси, он начинал заниматься то тем, то другим, но всякий раз ненадолго. Он был арабистом, журналистом, ученым, главой Института мировой экономики и международных отношений. Иностранцы предполагали, что он был тесно связан с внешней разведкой КГБ. Он был близок к центру самых конфиденциальных дискуссий и большинства важнейших событий последних лет пребывания Горбачева у власти.

Очищение ЦК в апреле 1989 года оказалось для него выгодным. Позже в том же году он стал председателем Совета Союза и членом Президентского совета Горбачева. Во время войны в Персидском заливе был специальным послом Горбачева и тем самым снискал по сути неоправданное недоверие американцев.

Он оставался в центре и в ельцинские годы. В начале 1992-го он принял от Бакатина руководство внешней разведкой; в 1996 году сменил Козырева на посту министра иностранных дел, а в 1998-м стал премьер-министром. В условиях кризиса он проявлял редкостную способность быть на стороне победителей, которая была тогда и стороной либеральных реформ. Мераб Мамардашвили, грузинский философ, хорошо его знавший, однажды сказал, что Примакова называют Хэрриэр. Когда я спросил, что это означает, он сказал: «Знаете, это такой самолет, который может взлетать вертикально». Но, несмотря на все обвинения в оппортунизме, выдвигавшиеся против него, Примаков был солидным, надежным, действенным и выносливым слушателем и посредником.

* * *

Поскольку я мог рассчитывать только на эпизодические встречи с высшими руководителями, в получении информации о происходящем и ее толковании я полагался на других. Моими лучшими гидами были редакторы и журналисты ведущих либеральных газет. Редактор «Известий» Иван Лаптев и редактор «Московских новостей» Егор Яковлев горячо поддерживали перестройку и Горбачева. Они служили проводниками его идей и часто снабжали меня важными сведениями о том, что происходит в партии. Впрочем, они были готовы и покритиковать его в частном разговоре, а иногда и публично.

Лаптеву было за пятьдесят; это был вальяжный человек с вальяжными манерами, изысканный, седой, с загадочной улыбкой, всегда разговорчивый и, видимо, всегда откровенный. Он был хорошим журналистом и профессиональным редактором и, твердо поддерживая либеральное крыло партии, убедительно пропагандировал идеи Горбачева. Он никогда не проявлял нелояльности и ни разу не сказал мне ничего такого, чего не должен был бы говорить. Но, как бы читая между строк то, что он сказал, я обычно мог составить себе довольно ясное представление о происходящем, и оно обычно подтверждалось реальными событиями.

Отец Егора Яковлева был офицером НКВД, умершим, как это ни странно, в своей постели в самый разгар террора в 1937 году. Сам Егор был профессиональным журналистом и писателем, однако понять, что он говорил, было иногда трудно из-за быстрой его речи и неясной дикции. До того как стал редактором «Московских новостей», он то и дело попадал в беду из-за своего нонконформизма. Даже в его новой роли его откровенная редакционная политика не раз вызывала конфликт с Горбачевым.

В ноябре 1989 года он устроил большой прием в гостинице «Россия» по случаю годовщины своей газеты. На приеме присутствовала, казалось, вся либеральная московская интеллигенция. Егор объяснил, что он отмечает не круглую дату, а 59-ю годовщину, потому что при нынешней неясной политической обстановке нет уверенности в том, что газета доживет до своего шестидесятилетия. На вечере были многочисленные выступления представителей различных видов искусства, фольклорных коллективов, держал речь православный священник, подробно просвещавший нас относительно смысла святой Троицы, а после него выступал раввин.

Я сказал краткое слово о достоинствах свободной печати. Все это «шоу» закончилось сатирическим фильмом о Горбачеве и его семье, включавшим материал, который незадолго до того был запрещен к показу на телевидении. Все это не сделало Яковлева более приятным для Горбачева, который иногда находил, что выдерживать демократию теоретически легче, чем на практике, и впоследствии стал страдать чем-то вроде паранойи британского политика, подвергающегося нападкам английской «желтой прессы».

Ельцин был естественным центром притяжения для всех, кто надеялся на радикальные перемены. Мы увидели его впервые в 1988 году на приеме в Кремле по случаю годовщины Октябрьской революции. Он стоял в стороне от руководителей Политбюро и правительства. Некоторые нерешительно к нему подходили, другие осторожно избегали.

Джилл хотела сразу же подойти к нему и заговорить. Но я считал, что во время нашего первого появления на публике нас не должны были видеть общающимися запанибрата с человеком, все еще пользующимся скверной политической репутацией. С моей стороны это было проявлением малодушия и одновременно дипломатического благоразумия, о котором я впоследствии сожалел. Джилл могла подойти и поговорить с ним, не обращая на меня внимания, а я бы потом был ей за это благодарен. Но в те первые дни она еще склонна была думать, что я знаю, что делаю. Так или иначе, но мы, по крайней мере, получили представление об этом человеке: солидный, с внушительной внешностью – полная противоположность маленькому непоседливому Горбачеву.

Его кажущееся здоровье опровергалось его историей болезни. У него было больное сердце, больной позвоночник, частые приступы депрессии. Даже в самом начале своей политической карьеры он исчезал с публичной сцены иногда на несколько дней, а иной раз и на несколько недель. Но в общем он выглядел как обычный русский мужик или даже русский богатырь, герой фольклорной сказки и народного мифа.

Простым русским он понравился с самого начала. Понравился потому, что, в отличие от Горбачева, пил и сваливался в реку так же, как и они сами. А также потому, что выступал против системы, которую они ненавидели, боялись и презирали. И еще он понравился им потому, что был жертвой несправедливости, а у русских слабость к ее жертвам. Он был не чужд личного тщеславия, его седой хохолок был всегда безукоризненно причесан и выложен волнистой линией, которая сохранялась даже в разгар игры на теннисном корте или во время плавания.

* * *

Выборы дали Ельцину возможность восстановить свои позиции. Конечно, он был еще далек от того, чтобы его можно было считать либеральным демократом, ориентирующимся на рыночную экономику: он все еще стоял за «социализм с человеческим лицом» и еще не отказался от однопартийной системы. Собственно говоря, прошел почти год, прежде чем он вышел, наконец, из коммунистической партии. Но вокруг него группировалось все большее число демократов и антикоммунистов.

Егор Яковлев, считавший Ельцина малопривлекательной личностью, полагал, что его успех на предстоящих выборах был бы событием величайшего символического значения для новой советской демократии. Так оно и оказалось. Ельцин участвовал в блестяще организованной избирательной кампании. По всей стране люди соревновались за то, чтобы иметь его своим кандидатом: в его родном Свердловске и в таких местах, как, например, Архангельск, с которыми раньше он никак не был связан. Но его окончательный выбор пал на Московский регион, электорат которого был равен почти семи миллионам. Как рассказал мне впоследствии Андрей Сахаров, в день голосования Ельцин поставил возле каждой кабины для голосования двух или трех человек, которые должны были следить за тем, чтобы все было по-честному. Это почти десять тысяч человек – громадное достижение, учитывая, в сколь невыгодное положение он был поставлен.