— Ну вот, у тебя в голове только работа, а ведь школу, Михаил, надо заканчивать.

— Закончим как-нибудь.

— Ты же не сдашь экзамены. А по моему предмету у тебя полная карусель с грамматикой.

Он насупился и неохотно пообещал:

— Я подготовлюсь. Мне сейчас пленный Ганс помогает.

— Ганс? Мне говорили, что ты его учишь русскому языку.

— А что делать? Он ведь ни бельмеса не смыслит в грамматике, даже немецкой. Вот и даем друг другу жару. Пока только одному его научил — не бояться меня и спорить.

— Да вы не тревожьтесь, Дина Прокопьевна, — вступилась за брата Аленка. — Мы ведь каждый вечер занимаемся. А задачки по алгебре Михаил лучше меня решает.

— Хорошо, ребята. Я позвоню в район, чтобы тебя, Михаил, на время экзаменов освободили от работы. Договорились? Только слушайся Алену так же, как и меня.

— Это можно, — улыбнулся он.

И улыбка сразу превратила его из Михаила в Михалку.

Дина Прокопьевна всегда удивлялась мгновенной перемене настроения у Миши Разгонова. То он сидит насупленный, сдвинет брови в упрямую складку на переносице — не подступись. А улыбнется да заговорит о чем-нибудь своем — про лес или озера — ну совсем мальчишкой делается. Она вспомнила о цветах и спросила:

— Где же вы нашли голубые подснежники?

Он облегченно вздохнул (наконец-то неприятный разговор закончен) и начал доверительно рассказывать:

— У Куличихина болота были? Нет? Жалко. Там береза еще сухая стоит, похожая на Змея Горыныча. Так вот, по тому берегу роднички пробиваются, а вода в них почему-то синяя. У самых родничков и растут голубые подснежники. Еще до того, как Куличиху свезли на могилки, она жила на болоте и людей, хворых лихоманкой, водой родниковой лечила. Только вода эта от желудка больше помогает и раны хорошо затягивает, а от лихоманки надо хину глотать. Ну да бабка старая совсем была и все перепутала. А вот травками, точно, многим помогала. Даже лишаи вылечивала.

— Да, такие бабушки-всезнаюшки часто нас выручают. Только мне кажется: не столь травки ихние лечат людей, как доброта, ведь корыстолюбие им неведомо. Ну а ты, Миша, хотел бы врачом стать?

— Нет. Врачом пусть будет Аленка. Она ж спит и видит себя в белом халате.

— Ну, тогда быть тебе агрономом. Ты же хорошо уже сейчас знаешь, где и что растет, особенно по своим лесным угодьям.

— Кем хотел, я уже стал. А вот в лесотехническом техникуме заманчиво поучиться. Только куда уж нам. Ведь в нем четыре года учиться. И немецкий зубрить опять же… А кто кормить-обувать меня будет? Да и мужиков в деревне не осталось. Кто работать-то станет, если все в учебу ударимся?

— Война заканчивается. Со дня на день фронтовики начнут домой возвращаться.

— Дина Прокопьевна… — Голос у Михаила сорвался, он кашлянул в кулак и осипшим вдруг голосом спросил: — А сколько их вернется-то? Самим теперь управляться надо. Не иначе…

Дина Прокопьевна отпустила ребят и подошла к окну. Об этой простой и печальной арифметике она почему-то на минуту забыла. Действительно, кому возвращаться, если в каждом доме уже побывала весть, записанная на маленьком казенном листке, который люди назвали коротко и скорбно — «похоронка».

Упругими накатами, с затухающими и вновь вспыхивающими вихрями, дунуло такими замороками, что, показалось, даже само солнце начало бить в лихорадке, и наступило затмение.

Дина Прокопьевна стала закрывать створки окна и увидела Кузю Бакина. Он стоял посреди улицы, что-то отчаянно кричал и смеялся. До школьных окон обрывками долетало восторженно-дерзкое:

— Навались, па… Жаканами заряжай!..

Рубаха пузырем вздулась за его спиной, кепчонку унесло ветром, давно не стриженные волосы разметались, а босые ноги упрямо стояли на твердой земле.

Вдруг разом вздохнули небеса на большом пространстве и кругом потемнело, но сумеречь хлынула не серая, а холодно-фиолетовая. В этой полуденной сумеречности резче обнажилась еще не отмытая весенними дождями, не обнеженная первой зеленью деревенская улица. Стальное небо и ветер. Даже глазам стало холодно.

Крупные капли нечаянными дробинками ударили по лицу, по стеклам окон, вскинули мелкие фонтанчики в наметах пыли по канавам и у заборов.

— Ой! Что это? — изумилась Аленка.

— Будет гроза… — озабоченно бросил Михаил и потащил Аленку за руку по улице. — Переждем дома. Там уж и мать, поди, заждалась нас…

— Первая гроза!

— Да чему ты рада?! Побежали скорее!

Вдогонку им что-то весело-встревоженно кричал Кузя Бакин, но ветер скомкал слова и швырнул их неразборчивым колобком:

— Кудря… пал… у… о-о!

— Миша, дождь будет?

— Нет… Я ж говорил тебе…

Они добежали до дому, и словно его тепло вмиг разлилось от порога в разные стороны до ближайших домов и дальше. Улетел куда-то ветер. Стихло по округе. Уравнялся, источаясь до холодной прозрачности, и отсвет бугристых облаков.

Сначала редкими блестками, потом все чаще и чаще повалил снег. Самый настоящий.

Аленка не хотела идти в избу. Она топталась в сенях, выставляя руки за дверь, и заманивала снежинки в теплые ладони.

— Миша… Миша, ты где там? Это снова зима захотела вернуться, да?

— Нет. Это озимок. Внук за дедушкой пришел.

— Значит, завтра скворцы прилетят?

— Теперь прилетят… А мамки-то нет дома. На ферме все еще. Ты вот что, Аленка… пока снег не сойдет, побудь дома. День, два, сколько надо. Матери помоги, ну и вообще побудь с ней маленько. Ладно? А я побегу.

— У тебя ж день рождения, Миша…

— Так на кордоне Игренька и Полкан не кормлены. И в леспромхоз надо до зарезу. Сама ж знаешь… Не успевает Ермаков за порядком следить. Ему кубометры подавай, а что потом, голова, поди, шибко не болит…

— Мама Катя опять грустить будет…

— Тебя взамен и оставляю.

Переговариваясь с Аленкой, Михаил переодевался потеплее: вместо легких портянок натянул вязаные носки, притопнул сапогами, удобно ли, достал с полатей легкий кожушок и свой старый заячий треух.

— Все. Два дня меня в школе не будет. Пока…

Снег валил тяжелыми голубоватыми хлопьями, тихо и задумчиво. На улице он еще местами протаивал, означая лывы[6]в канавах, а за деревней, на поскотине, все было ровнехонько запеленовано бархатистым саваном.

Давно ли сошли большие лежалые снега долгой зимы, а вот поди ж ты, как приятно хрустко отмеривать шаг за шагом по целине, ориентируясь только охотничьим чутьем. Он точно вышел к одинокой березе, что была отметиной на грани невысокого увала, разделяющего два озера.