В зимних сумерках, пыльно-серых, как паутина, под голыми лилово-черными лиственницами с растрепанными галочьими гнездами, — длинный, тощий, с длинным бледно-серым больным лицом, закутанный в серый плащ, сам Чезаре казался похожим на зловещий призрак.

Джованни встал, и они молча продолжали путь; только сухие листья шуршали под ногами.

— Знает он, что мы намедни рылись в его бумагах? — спросил, наконец, Чезаре.

— Знает, — ответил Джованни.

— И, конечно, не сердится. Я так и думал. Всепрощение! — рассмеялся Чезаре злобным, насильственным смехом.

Опять замолчали. Ворон, хрипло каркнув, перелетел через канал.

— Чезаре, — произнес Джованни тихо, — видел ты лик Господень в Тайной Вечере?

— Видел.

— Ну, что?.. Как?

Чезаре быстро обернулся к нему.

— А тебе как? — спросил он.

— Я не знаю… Мне, видишь ли, кажется…

— Говори прямо: не нравится, что ли?..

— Нет. Но я не знаю. Мне приходит на ум, что, может быть, это — не Христос…

— Не Христос? А кто же?

Джованни не ответил, только замедлил шаг и опустил голову.

— Послушай, — продолжал он в глубоком раздумье, — видел ли ты другой рисунок, тоже для головы Христа, цветными карандашами, где Он изображен почти ребенком?

— Знаю, еврейским мальчиком, рыжим, с толстыми губами, с низким лбом — лицо как у этого жиденка, сына старого Барукко. Ну, так что же? Тебе Тот больше нравится?

— Нет… А только я думаю, как Они непохожи друг на друга, эти два Христа!

— Непохожи? — удивился Чезаре. — Помилуй, да это одно лицо! В Тайной Вечере Он старше лет на пятнадцать…

А впрочем, — прибавил он, — может быть, ты и прав. Но если это даже два Христа, все-таки Они похожи друг на друга, как двойники.

— Двойники! — повторил Джованни, вздрогнув, и остановился. — Как ты это сказал, Чезаре, — двойники?

— Ну, да. Чего же ты так испугался? Разве ты сам этого не заметил?

Опять пошли молча.

— Чезаре! — воскликнул вдруг Бельтраффио, с неудержимым порывом, — как же ты не видишь? Неужели Тот, всемогущий и всезнающий, Кого изобразил учитель в Тайной Вечере, неужели мог Он тосковать на горе Елеонской, на вержении камня, до кровавого пота, и молиться нашей человеческою молитвою, как молятся дети, — о чуде: «пусть не будет того, для чего Я в мир пришел, — чего, Я знаю, не может не быть. Авва Отче, пронеси чашу сию мимо Меня». Но ведь в этой молитве — все, все, слышишь, Чезаре? — и нет без нее Христа, и я не отдам ее ни за какую мудрость! Кто не молился этою молитвою, тот не был человеком, тот не страдал, не умирал, как мы!..

— Так вот ты о чем, — медленно произнес Чезаре. — А ведь и в самом деле… Да, да, я понимаю тебя! О, конечно, тот Христос, в Тайной Вечере, так молиться не мог…

Совсем стемнело. Джованни с трудом различал лицо своего спутника: ему казалось, что оно странно изменилось.

Вдруг Чезаре остановился, поднял руку и произнес глухим, торжественным голосом:

— Ты хочешь знать, кого изобразил он, ежели не Того, Кто молился на горе Елеонской, — не твоего Христоса? Слушай: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть. И Слово стало плотню». Слышишь, — разум Бога — Слово стало плотию. Среди учеников Своих, которые, слыша из уст Его: «один из вас предаст Меня», — скорбят, негодуют, ужасаются, — Он спокоен, Он всем равно близок и чужд — Иоанну, возлежащему на груди Его, Иуде, предающему Его, — потому что нет для Него более зла и добра, жизни и смерти, любви и ненависти, а есть только воля Отца — вечная необходимость: «не Моя, но Твоя да будет воля», — ведь это сказал и Твой, и Тот, Кто молился на горе Елеонской, на вержении камня о невозможном чуде. Вот почему говорю я: Они двойники. «Чувства принадлежат земле; разум — вне чувств, когда созерцает», ты помнишь? — это слова Леонардо. В лицах и движениях апостолов, величайших людей, изобразил он все чувства земные; но Тот, Кто сказал: «Я победил мир», «Я и Отец — одно», — разум созерцающий — вне чувств. Помнишь и эти другие слова Леонардо о законах механики: «О, дивная справедливость Твоя, Первый Двигатель!» Христос его есть Первый Двигатель, который, будучи началом и средоточием всякого движения, — сам неподвижен; Христос его есть вечная необходимость, сама себя в человеке познавшая и возлюбившая, как божественную справедливость, как волю Отца: «Отче праведный! и мир Тебя не познал, а Я познал Тебя. И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет». Слышишь: любовь — от познания. «Великая любовь есть дочь великого познания». Леонардо, один из людей, понял это слово Господа и воплотил его во Христе своем, который «любит все, потому что знает все».

Чезаре умолк, и долго шли они в бездыханной тишине сгущавшихся морозных сумерек.

— Помнишь, Чезаре, — произнес, наконец, Джованни, — три года назад шли мы с тобой, точно так же как теперь, предместьем Верчельских ворот и спорили о Тайной Вечере? Ты тогда смеялся над учителем, говорил, что никогда не кончить ему лика Господня, а я возражал. Теперь ты за него — против меня. Знаешь ли, я бы ни за что не поверил, что ты, именно ты, можешь так говорить о нем!..

Джованни хотел заглянуть в лицо спутнику, но Чезаре поспешно отвернулся.

— Я рад, — заключил Бельтраффио, — что ты любишь его, да, любишь, Чезаре, может быть, сильнее, чем я, — хочешь ненавидеть — и любишь!..

Товарищ медленно обернул к нему лицо свое, бледное, искаженное.

— А ты что думал? Люблю! Мне ли не любить его? Хочу ненавидеть, а должен любить, ибо того, что он сделал в Тайной Вечере, никто, быть может он и сам, не понимает, как я — я, злейший враг его!..

И опять засмеялся он своим насильственным смехом:

— А ведь вот, подумаешь, не странно ли сердце человеческое создано? Если уж на то пошло, я, пожалуй, скажу тебе правду, Джованни: я все-таки не люблю его, еще более не люблю его, чем тогда!..

— За что?

— А хотя бы за то, что я желаю быть самим собою, — слышишь? — последним из последних, но все же не ухом, не глазом, не пальцем от ноги его! Ученики Леонардо — цыплята в орлином гнезде! Правила науки, ложечки для измерения красок, таблички для носов — пусть этим утешается Марко! Посмотрел бы я, как сам Леонардо со всеми своими правилами создал бы лик Господень! О, конечно, он учит нас, цыплят своих, летать по-орлиному — от доброго сердца, ибо жалеет нас, так же как слепых щенят дворовой суки, и хромую клячу, и преступника, которого провожает на смертную казнь, чтобы наблюдать за содроганиями мускулов в лице его, и стрекозку осеннюю с крылышками окоченелыми. Избыток благости своей, как солнце, на все изливает… Только видишь ли, друг, у каждого свой вкус: одному приятно быть замерзшей стрекозкой или червяком, которого учитель, подобно Св. Франциску, с дороги подняв, на зеленый лист кладет, чтобы прохожие ногой не раздавили. Ну а другому… знаешь, Джованни, лучше бы уж он меня попросту, не мудрствуя, раздавил!..