Собственно, по этому случаю и было созвано у губернатора экстренное совещание офицеров штаба и командования частями гарнизона.

Принимали окончательный план обороны города. То, что неизбежно придется защищаться от наступающих со стороны Перемышля австрийских и немецких частей, уже ни у кого не вызывало сомнения. Оставался вопрос, как долго их подход смогут удерживать окопавшиеся у Городка несколько русских батальонов.

В последние дни штаб губернатора располагал довольно туманной информацией о приближающемся фронте. Это создавало нервозную атмосферу. Не ясно, когда приступать к окончательной эвакуации города и ликвидации стратегических объектов, когда и какие взрывать форты.

Чтобы наладить связь с ближайшими ко Львову армиями, в их штабы были направлены штабс-капитан Гмелин и прапорщик Воронцов-Вельяминов.

Отсутствие ясной картины о положении на фронте усугублялось противоречивыми указаниями в отношении вывода населения.

«Прошу спешного, энергичного распоряжения о немедленной высылке всего населения до реки Буга, до Буска и далее…» – телеграфировал Бобринскому генерал Брусилов.

«Принудительное выселение отменяется. Беженцев, добровольно следующих из Галиции, направлять в Волынскую и Подольскую губернии», – приказывали из Ставки.

В отношении еврейского населения были особые распоряжения:

«Галицийских евреев не пропускать в наши пределы… Тщательно обыскать становища евреев вдоль нашей границы, ранее выселенных из войсковых районов Галиции. Принять энергичные меры вплоть до употребления оружия, чтобы протолкнуть их в сторону противника».

– Ну что ж, я думаю, наш план можно утвердить. – Бобринский бросил карандаш на карту Львовского укрепрайона, с обозначением четырех главных участков обороны и расписанными на них пешими частями вятских и тамбовских дружин.

– Я надеюсь, все работы по засекам и заграждениям закончены? – уточнил губернатор, взглянув в скуластое, с раскосыми глазами лицо своего помощника генерал-майора Половцева.

– Да, ваше сиятельство, – отрапортовал тот, – осталось только доустановить кое-где телефонные станции.

– Быстрее заканчивайте, – отрезал граф, – и не забудьте про укрепление позиций в районе Бжуховиц.

– Мы уже отдали приказ разместить там лагерем в крестьянских избах и брошенных домах дополнительно девятый саперный батальон, – подсказал другой помощник губернатора генерал Сухомлин.

После военных дел приступили к ситуации в городе.

– Тюрьмы переполнены, – докладывал начальник жандармского управления Мезенцев. – Помимо Бригидок, тюрем на Батория и Казимировской, арестованными забиты здание суда и градоначальника. Мы можем не успеть переработать эту массу заключенных.

– Основное пополнение арестованных сейчас идет за счет задержанных в районах наших позиций и нарушителей режима в городе, – уточнил начальник штаба Новогребельский. – Я полагаю, у нас сейчас нет другого выхода, как просто удерживать их всех до конечного момента.

– Я согласен, – заключил губернатор, – и усильте патрулирование на улицах за счет донских казачьих сотен.

Когда все вопросы были рассмотрены и участники совещания стали расходиться, к Бобринскому подошел его адъютант князь Трубецкой:

– Георгий Александрович, в приемной эти два американца. Что с ними делать?

– Только их сейчас не хватало, – вздохнул Бобринский. – Голубчик, объясните им, что Перемышль уже сдан, а в расположение армий частным лицам мы пропуска не выдаем. Скажите, что я вынужден отказывать даже нашим корреспондентам. Я имею в виду Немировича-Данченко. Кстати, ему помогли доехать до Бродов?

– Да, ваша светлость, – кивнул адъютант, – отправили вместе с родственниками погибшего князя[222].

– И еще, князь, – остановил губернатор уже направившегося к выходу Трубецкого, – выдайте американцам пропуск в Петроград или в ставку Юго-Западного фронта в Холм. Как они пожелают. А по поводу Перемышля объясните им, что эвакуация крепости явилась необходимым маневром нашего командования, цель которого всегда уничтожение живой силы противника, а не удержание любой ценой отдельных объектов, даже имеющих моральное значение. Одним словом, когда они в ближайшие дни доберутся до телеграфа, желательно, чтобы это событие было освещено таким образом: при настоящих условиях Перемышль не давал нам никаких выгод, но требовал слишком больших жертв, немцы хотели устроить нам в крепости ловушку, а мы разгадали их замысел.

Казначей Львовского градоначальства Пургасов корпел над отчетом финансовой службы. В свете сложившегося особого положения губернатор требовал в кратчайший срок «обревизовать все денежные дела контролем и сдать остатки кредитов и экстраординарных сумм».

Одна из смет касалась расходов из полученных полицией штрафов на двадцать шесть тысяч четыреста тридцать девять рублей. Восемнадцать тысяч восемьсот восемьдесят восемь рублей двадцать семь копеек из нее ушло на содержание тюрьмы Батория. За приведение в исполнение смертных приговоров – сто семьдесят семь рублей. По двести рублей выдано за усердную службу городовому Прокопенко и надзирателю Павлову. Двадцать пять рублей – на кормовое довольствие тюремному священнику Мочаку. Оставшиеся шесть тысяч девятьсот сорок восемь рублей семьдесят три копейки были потрачены на вывоз из Львова вещественных доказательств, проходивших по различным уголовным делам и хранившихся до этого во внутреннем дворе градоначальства.

На самом деле в огромных баулах с бирками «Вещественные доказательства» находилась личная собственность градоначальника и четырех его самых доверенных городских приставов. А еще точнее – имущество, конфискованное в магазинах и у прочих торговцев города. Кроме этого, в повозки были загружены шесть бочек с бензином, два медных котла, один автомобильный мотор и несколько ящиков съестных припасов, уже серьезно попорченных крысами.

Конечным пунктом следования транспорта было Лукьяновское отделение полиции Киева, пристав которого был обязан бывшему полицмейстеру города Скалону не только своим постом.

Что касается особо ценного имущества градоначальника – музейных экспонатов и вещей, добытых куда более сомнительным путем, то оно уже было благополучно эвакуировано в Киев по железной дороге при надлежащих бумагах в сопровождении городового Картыша.

Таким образом, когда поступил приказ губернатора эвакуировать в течение трех дней семьи военнослужащих, Скалой, не в пример другим, провожал свою жену на последний уходящий из Львова пассажирский поезд только с одним чемоданом.

Власть градоначальника подходила к концу. Несмотря на охватившую город эвакуационную лихорадку, на душе Скалона было спокойно и благостно, даже как-то торжественно, как у художника, который долго и кропотливо создавал свое полотно, и теперь оставалось сделать пару мазков. Последние мазки – это львовские евреи, с которых он задумал взять выкуп в обмен на гарантию не подвергнуться погромам и не быть взятыми в заложники. Соответствующую почву он уже подготовил, сообщив главному раввину Брауду о своем недовольстве поведением его соплеменников в последнее время и присовокупив, что в его власти повесить «каждого десятого, каждого пятого еврея».