— Счел, что отнимают мою кровиночку, выхватывают посторонние мужские руки, от которых я берег Миланку. В уме я позволил себе питать ненависть к тебе. — Что не раз было отмечено мною. — Эгоист и собственник я. Она же полюбила тебя, и возможно, намного больше, чем меня. Я бил себя в грудь, ругал грязными словами… Эндрю, отец Ритчелл, в те мгновения молвил мне: «Приятель, наши дочери уже выросли. Они же, как птички-синички. Надо постараться отпустить их в свободный полет, дать им волю к совершению собственных ошибок, в противном случае им будет сложнее внедриться в жизнь, когда нас не станет. Отпусти её от себя…» Я поразмыслил, признаюсь, даже успел всплакнуть… Однако не сразу послушал Эндрю, что и привело к крупной ссоре меня и Миланы, которую я с трудом вынес. Эндрю благовоспитанный мужчина и справедливый отец. Он никогда не повышает голоса на дочь, жену. Находит любые компромиссы во всем, поэтому у него во всем гармония, и в семье, и в работе.

Так вот, что сказал ему отец Ритчелл. А я еще невольно гадал, что же оказало на него такое влияние, что сделало его другим человеком.

Не могу сказать, что хорошо знаю отца Ритчелл, но сколько раз видел его, то каждый раз примечал заботливое, нежное отношение его к Аннет, к Ритчелл. Каким бы количеством дел он не был бы наделен, он найдет время для родных. И Ритчелл он еще с детства обучал экономическим основам, финансовой грамотности — не то что я, почти предоставленный самому себе, — вот она и нашла себя в их семейном бизнесе. Хороший отец!

— Мистер Ник, совсем нет, я не собирался никого выхватывать. Я лишь хотел показать ей, насколько… — уже без робости, существовавшей, когда я был мальчишкой, признаю, — …я её люблю.

Ник расплывается в улыбке:

— Любишь, знаю.

Он ворошит мои волосы и я тоже улыбаюсь.

И с благодарностью дополняет:

— Спасибо, что ты оберегаешь мою крошку, оставшуюся без дома.

Я продолжаю улыбаться.

— Как я ревновал ее к тому, что у нее появился паренек! — хохочет он. — Ох, как ревновал. Обозлился не на шутку. За такую песню и игру на инструменте я начинаю понимать Миланку.

Невольный смех изливается из меня.

— Благодарю. — Прислоняю ладонь к своей груди и чуть склоняю голову вниз, не прекращая улыбаться.

— Но, гляди у меня, такой Алмаз нужно держать под стеклянным колпаком! — учит меня Ник, шуточно предупреждая.

Не думал, что мы сможем настолько разоткровенничаться с ним.

Киваю в порыве смеха и отвечаю фразой, которую он произносил в былые времена:

— Честное пионерское. Вы так раньше говорили. — И добавляю: — Сообщу по секрету, что Алмаз бережет как зеницу ока, помимо меня, еще один Моррис.

Чуть растянув губы, он опускает очи долу, углубляясь на несколько мгновений в думы. И как мне подсказывает сердце, эти думы связаны с его сыном, к которому беседа еще не приняла полноценный поворот.

Я роняю еще один вопрос, окончательно растормошив память Ника, для того, чтобы восстановить истину по обрывкам его воспоминаний:

— Какие чувства вы испытывали к Анне?

На нас ложится все та же атмосфера, где в проявлениях тишины раздается лишь бой настенных часов, трясущий нервы.

— Обращаясь к своему сердцу, я не могу утверждать, что я не любил Анну. Любил, но не так, как Марию или Милану. Аннушку я уважал, уважаю, ценил, ценю. Она родила прелестного дитя с небесными чертами лица. У нас были очень теплые отношения, правда, подчас все зло я проявлял именно на ней, когда не мог терпеть Марию, вечно появляющуюся в нашем доме. Это немыслимо трудно вести себя спокойно, когда перед глазами крутится та, что не давала сердцу покоя столько лет. Анну я предал, как и свою дочь. Предал их любовь, доверие… Она не только не желает меня видеть, так еще и Милану против меня настраивает. Делал бы я также, случись это всё с ней? — Спрашивает самого себя. — Да. Но мыслям Марии я не верил, что ее брак с Джейсоном был насильно ей уготован. Она сама решила быть с ним…

Фраза «насильно» позволяет всплыть мысли, рассказываемой Миланой. Когда-то ей моя мама говорила, что ту изнасиловали и… В голосе бьется догадка, что, если отец насильно хотел выхватить Марию из-под рук Ника, и проявил к ней насилие?.. И чтобы эта новость не была доведена до огласки, он влюбил ее в себя и своевременно сделал ей предложение.

Дикая злоба, обманутого сына, возрождается во мне. С величайшей бестактностью бормочу:

— Мистер Ник, я не знаю, насколько то, что мне известно, правда, но все-таки скажу. — Глядя вокруг себя беспокойным взором, молвлю: — Мама рассказывала Милане о насилии над ней.

Вскинув потрясенный взгляд, бесчеловечным голосом брякает:

— Как? — Высказывая полушепотом нечленораздельные слова, словно про себя складывая кучку событий с единым, и, дергая кулаком по груди, он выражается: — Ублюдок! — вскрикивает он, нагоняя на меня страх. — Теперь я понял! Понял! — выругавшись нецензурной лексикой, покрывшись багряными пятнами, он злостно раскрывает тайну.

По глупости, лучшие друзья поспорили, кто из них первым взойдет на порог взрослой жизни, обзаведясь девушкой. И в один день Джейсон ему признал, что у того появилась дама сердца, утратившая вместе с ним целомудрие.

— Господи! Какой я идиот! Я же поверил ему! А она, Мария, почему не сказала, что он предъявлял к ней такое отношение?! — Он смотрит в одну точку, продолжая громко взвывать: — Господи! Она боялась его! Господи! Какой несчастной она была на собственной свадьбе! Господи! Она боялась, что об этом все узнают, оттого и решилась на брак! Господи! Отчего же молчала? Отчего же не сказала об этом мне? Господи! Бедная! Так вот почему она устраняла все попытки Джейсона затем наладить контакт с сыном?! Она ненавидела его!.. Я не переставал думать, что в нашем паззле не хватает какой-то связующей части. — Замолкнув на минуту, размышляя, новая мысль склоняет его к другой фразе: — Но в конце концов, Мария, наверное, в первые несколько лет их совместной жизни смогла полюбить его… привыкла к нему.

Мы сидим в тишине уже как пять минут.

Кажется, правда, таившаяся в умах причастных к ней, пронесенные через два десятка лет, обнажилась.

Всё, что есть, произошло из-за ошибок моего отца.

Ник раскрывает рот, продолжая историю.

— Я… — судорожно сглатывает, — пошел провожать Марию в тот вечер, после семейного застолья, чтобы сказать ей по дороге, что больше не вернусь к ней, что пора ставить точку в таких встречах, не имеющих ничего общего с понятиями