Я смотрю на него, но лицо у него серьезное. Он показывает на дверь, которая ведет в комнату с двумя душевыми кабинами. Я беру мыло, чистую одежду и делаю, что мне сказано.

Струи воды бьют по коже, а я не могу вспомнить, когда в последний раз видел свое тело. Ступни вообще не похожи на мои, и ноги тоже — такие они тощие и столько на них синяков. Интересно, состою ли я по-прежнему из мяса и костей, или меня можно разобрать на части, если хорошенько потянуть за что-нибудь.

Когда я смотрю на свою грудь, вижу, что кожа над сердцем окрасилась в черные, — синие и багровые тона. Я нажимаю на нее — она мягкая, нежная, и мне кажется, что это, наверное, мое гниющее сердце заставило ее потемнеть.

Закрыв глаза, я отгораживаясь от всего этого. Потом медленно намыливаюсь. Кусочек мыла в моих руках делается коричневым от грязи. Мыло так вкусно пахнет, что хочется его съесть. Я касаюсь мыла кончиком языка и ощущаю вкус лосьона, роз и других прекрасных вещей, о существовании которых я успел забыть.

Я снова и снова намыливаю голову. Мыло пузырится в ушах, стекает по рукам, по груда, по всему телу, а мне все никак не остановиться. И кажется, что я больше никогда не буду чистым, потому что сгнившее уже никогда не станет свежим.

— Быстрей давай! — доносится из-за двери, и я подчиняюсь. Начинаю спешить. Ополаскиваюсь, вытираюсь и одеваюсь.

Вся одежда мне велика, но она хотя бы не воняет. Я выхожу из душевой, держа в руках грязные тряпки, которые были на мне раньше, и чувствую себя непривычно и беззащитно без всех этих слоев грязи и пыли. Мы идем по лабиринту коридоров, и охранник показывает мне на корзину для мусора. Он говорит, что я могу выбросить туда грязную одежду, если, конечно, хочу, но я только крепче в нее вцепляюсь.

Охранник приводит меня в очередную комнату, где кто-то кричит: «Numero!» — и указывает на рюкзаки. Я качаю головой, потому что не знаю, куда дел номерок, и пытаюсь это объяснить. Охранник недовольно смотрит на меня, но сует мне ручку и бумагу, чтобы я написал свой номер.

«8640».

Он смотрит на надпись и исчезает в другой комнате. Потом появляется, на руках у него перчатки. Он держит мой рюкзак, который выглядит как древняя реликвия, как артефакт из иной жизни.

— Держи, — говорит охранник и сует мне рюкзак. — Тут вся твоя жизнь, точно? — У него на лице появляется полунасмешливое выражение. — Та еще жизнь!

Я смотрю на рюкзак. Что будет, если его расстегнуть? Вдруг оттуда появится Рэй и наведет на меня свою пушку? Или мама? А может быть, отец. Может, Крошка с Чико. Или солнце Гватемалы и гамак у нас в патио. А может, умирающий дон Фели, который прижимает руку к окровавленной шее.

Все хорошее, что у меня было. И все плохое.

Я киваю и хватаю рюкзак — со всей моей жизнью. Так и есть.

Охранник ведет меня в другую часть здания, в кабинет, где я никогда раньше не был. Там меня ждет адвокат, и с ней еще одна женщина.

Здравствуй, Пульга, — говорит адвокат.

Вторая женщина, похоже, нервничает. Она кажется мне знакомой. В ее глазах стоят слезы.

— Ты меня помнишь? — спрашивает она.

Мне нужно время, чтобы погрузиться в далекое прошлое и вспомнить это лицо, которое теперь смотрит на меня в реальной жизни, а не со страниц фотоальбома. Но это она — сестра моего отца. Моя mua. Слезы бегут по ее щекам, но мое сердце и мысли оцепенели. Я ничего не чувствую, даже когда подмечаю в ее лице те же черты, что и у отца, знакомого мне лишь по фотоснимкам.

Я киваю, и она бросается ко мне, крепко обнимает. Но я так ничего и не чувствую, только боль оттого, что она слишком сильно прижимается к моей прогнившей груди. Мне не хочется, чтобы гниль перекинулась и на тетю тоже, поэтому я отстраняюсь.

— Ты поживешь у меня, пока мы будем ждать суда по твоему делу. Тебе незачем больше тут находиться, понимаешь?

Я киваю, а тетя снова и снова благодарит адвоката, которая тоже кивает, обещает мне сделать все, что в ее силах, но для меня все это пустые слова.

Мы выходим из здания, и я вдруг вспоминаю Нене. Я представляю, как он ждет, когда я вернусь из душа, как будет ждать меня вечером и на следующее утро. Думаю о том, что он голоден, потому что я уже не подкармливаю его. Сердце в груди слабо екает. Мы выходим на улицу, и глазам сразу делается больно от яркого света. Когда мы садимся в машину, mua спрашивает, все ли со мной нормально.

Я киваю и говорю:

— Да, спасибо. — Голос у меня какой-то чужой, холодный, каку робота, и бесчувственный.

Я сижу, уставившись через окно машины на здание, которое ломает тех, кого там держат, перемалывая последние оставшиеся в нас проявления человечности, превращая их в ничто.

Потом, на стоянке, тетя говорит по телефону. Отсюда мне по-прежнему видна ограда вокруг центра, в котором я провел неизвестно сколько времени. Я слышу, как тетя произносит мамино имя, и чувствую, что сердце опять слегка сжимается. А потом слышу, как она говорит:

— Да, он со мной. Я сейчас смотрю на него, Консуэло. Он прямо тут! С ним все нормально, честное слово. Да, он здесь! Да, живой!

Она подносит телефон к моему уху, потому что я не могу заставить себя его взять. И впервые за целую вечность я слышу мамин голос:

— Пульга, Пульга, hijo… сынок… Все в порядке. Я все понимаю. Я не сержусь. Те quiero… Я люблю тебя! Ты слышишь меня? Те quiero! Dios mio, ты живой! И Крошка тоже! Ay, gracias a Dios! Слава Богу!

Она плачет. Ее голос доносится как будто из другой вселенной. Я чувствую, как далеко мы друг от друга. Дальше, чем когда бы то ни было.

— Скажи что-нибудь, сынок. Рог favor, hijito… Пожалуйста, сыночек…

Я вцепляюсь в трубку и не знаю, что сказать. И вообще не понимаю, что должен делать. Просто сижу, слушаю ее голос, ее плач, то, как она опять и опять произносит мое имя, как будто пытается напомнить мне, кто я такой. Но я не знаю, что нужно говорить и что чувствовать. Я смотрю на сестру отца, вижу ее