Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под ярмом вы падаете,
Ждете, умирая,
Райских радостей за гробом…
Нет за гробом рая!
Выше я цитировал три перевода печальной шевченковской думы «У неділеньку та ранесенько». Все три перевода были сделаны танцевальным размером:
Побежала я, младенька,
Чтоб про то не знала мать,
Молодого чумаченька
Издалека повстречать.
Только теперь, через девяносто лет после написания этой думы, она переведена с точным соблюдением ее свободного ритма. Эту думу перевели порознь два переводчика, принадлежащие к различным литературным формациям, и у обоих большое приближение к ритму подлинника.
Поэт Петников для Гослита перевел эту думу так:
В воскресенье да ранешенько,
Еще солнышко не всходило,
Я ж, молодешенька,
На шлях, на дорогу.
Невеселая выходила[327].
Елена Благинина для Детиздата перевела эту думу так:
Как на зореньке да ранешенько,
Еще солнышко не всходило,
А я, молода-младешенька,
На дороженьку
Невеселая выходила[328].
Сходство обоих переводов в отношении ритма – разительно. И так относятся к воспроизведению фонетики не только лучшие из переводчиков, но все без изъятия – и мастера и подмастерья, – решительно все. В этом вторая особенность новых переводов Шевченко: в них возможны какие угодно оплошности, но нет ни единого случая такого нарушения ритмики, какие были заурядным явлением в практике переводчиков дореволюционной эпохи.
Теперь в сознании всех, даже рядовых переводчиков прочно утвердилась эта непререкаемая заповедь высокого искусства перевода – по возможности наиточнейшее воспроизведение мелодики подлинника.
Выше я приводил «Думу» слепого Степана в залихватском изложении Чмырева:
Поет песню, как в неволе
С турками он бился,
Как за это его били,
Как очей лишился…
Вот эта «Дума» в переводе Николая Асеева:
И лютому ворогу
Не дозволь попасться
В турецкую землю, в тяжкую неволю!
Кандалы там по три пуда,
Атаманам – по четыре,
И света денного не видят, не знают,
Под землею камень ломают.
Без напутствия святого умирают,
Пропадают[329].
Эта верность шевченковским ритмам, обеспечивающая точную передачу эмоциональных интонаций поэта, навсегда положила конец тому самоуправству переводчиков, которое при полном попустительстве критики продолжалось без малого семьдесят лет.
Третья особенность новых переводов Шевченко – это их реализм.
У прежних переводчиков Шевченко, даже самых хороших, шевченковские «покрытки», чумаки, запорожцы все же смахивали немного на оперных. Это были абстрактные «чумаки» и «покрытки», без каких бы то ни было конкретных бытовых атрибутов. Умершего в пути чумака его товарищи – так сказано в подлиннике – хоронят в степи и копают ему притыками яму. Притыка – это деревянный кол небольшого размера, которым прикрепляют воловье ярмо к дышлу. В трех известных мне старых переводах этой песни нигде нет даже упоминания о притыке.
Шевченко говорит, что у чумака «заболела головушка, заболел живот». А старый переводчик Аполлон Коринфский, испугавшись реализма этих строк, заменил конкретную болезнь желудка оперно-отвлеченной немочью – «злая немочь бьет», хотя мог вполне свободно воспользоваться рифмой «живот».
Но нельзя же, в самом деле, именоваться Аполлоном Коринфским и говорить в стихах о животе!
Прежних переводчиков жестоко шокировали такие слова «Кобзаря», как погань, фига, пузо, и, очищая «Кобзарь» от этих, по их мнению, «грубостей», они вытравляли из шевченковской речи многие элементы ее реализма. Если вспомнить, что они к тому же лишили эту речь ее разговорных бытовых интонаций – «А він, бугай собі здоровий, лежить аж стогне, та лежить», «А поки те, да се, да оне», «Ато верзе біси зна що», – станет ясной вся ценность этой борьбы советских переводчиков за реалистический стиль Шевченко.
Четвертая особенность новых переводов «Кобзаря» заключается в строгом соблюдении его демократического фольклорного стиля. Прежние переводчики, когда им нужно было переводить какую-нибудь народную песню Шевченко, придавали ей либо салонно-романсовый стиль, либо цыганский, либо, что еще хуже, суздальско-камаринский, залихватски-сусальный:
Просто краля девка, либо
Царь-девица… Ну, спасибо…
. . . . .
Аль была уж Божья воля?
Аль ее девичья доля?
. . . . .
Али где-то в чистом поле
С ветром носится по воле?
Призыв Железняка:
Гуляй, сину! нуте, діти —
в переводе зазвучал по-рязански:
Ребята, гуляй, не стесняйся, и жарь![330]
А теперь советские поэты, которые в своей переводческой практике постоянно приобщаются к фольклору всех национальных областей и республик, научились с уважением относиться к поэтическому творчеству братских народов. Никаких фальсификаторов фольклора они не допустят, каждая шевченковская песня и в переводе звучит у них как песня украинская, сохранившая свой национальный колорит.
Когда читаешь, например, такие переводы Николая Ушакова, как «Ой, не пьются мед и пиво, не пьется вода», или «Ой, пошла я в овраг за водою», или перевод Веры Звягинцевой «Ой, чего ты почернело, зеленое поле?», или «Три дороги» в переводе Михаила Исаковского, или «Титаривна Немиривна» в переводе Веры Инбер, или «Ой, вскричали серы гуси» в переводе Петра Семынина, чувствуешь, что в этих песнях каждая интонация – народная и что самый голос этих песен – украинский.
Тем и хороши переводы только что упомянутого поэта Семынина, что их точность не ограничена одним только словарем или ритмом. Семынин главным образом стремится к тому, чтобы в погоне за соответствием отдельных смысловых единиц не потерялась народная речевая текучесть шевченковских песен.
Вот один из типичных его переводов:
Ой, вскричали серы гуси
За селом, во рву:
Разнеслась по свету слава
Да про ту вдову.
Не так слава, не так слава,
Как тот разговор,
Что заехал запорожец
Ко вдове во двор.
Веселились – пировали,
Пили мед-вино,
А потом закрыли шалью
В горнице окно.
Не пустой была та слава,
Не даром прошла;
По весне вдова-молодка
Сына принесла.
Сильным выходила хлопца,
В школу отдала,
А подрос, коня купила,
Не коня – орла.
Оковала чистым златом
Седельце ему,
Шелком вышила по краю
Светлую кайму.
