Но теперь все погибло. Горькое время пришлось нам пережить. Небеса словно вдруг омрачились; радость покинула наши сердца. Неужели этот соратник, сидящий подле моей постели, действительно Ноэль Ренгесон, тот легкомысленный юноша, чья жизнь была непрерывной шуткой и кому воздух был нужен не столько для дыхания, сколько для смеха? Нет, нет: того Ноэля я больше не увижу. Сердце его разбито. Он бродил в какой-то тоске, безучастный, словно спросонок. Поток его смеха иссяк в самом источнике.

Да оно и лучше: я сам был в таком же настроении. Наши сердца были в Руане, нам хотелось бы перенестись туда всецело. Все, что было нам дорого в здешнем мире, находилось в этой крепости под замком. Мы были бессильны помочь ей, но все-таки мы почувствовали бы некоторое утешение, находясь вблизи нее, дыша одним и тем же воздухом и ежедневно созерцая скрывающие ее стены. Что если бы нас взяли там в плен? Сделаем же все от нас зависящее, а там пусть счастье и судьба решат исход нашей затеи.

Итак, мы пустились в путь. Мы с трудом верили происшедшей повсеместно перемене. По-видимому, мы могли выбирать любую дорогу и идти, куда нам угодно: никто нас не останавливал, не допрашивал. Пока Жанна сражалась, повсюду царил какой-то панический страх; но теперь, когда ее удалось устранить, страх рассеялся. Никто больше из-за тебя не тревожился, не боялся тебя, никто не допытывался, кто ты такой и по каким делам путешествуешь, — все были равнодушны.

Мы сообразили, что можно отправиться по Сене вместо того, чтобы утомлять себя сухопутной дорогой. Так и поступили; наняв лодку, мы доехали почти до Руана. На расстоянии одного лье от города мы вышли на берег — не на холмистой стороне, а на низменной, где земля гладка, точно скатерть. Никто не мог проникнуть в город или уйти из него, не предъявив удовлетворительных объяснений. Происходило это оттого, что там опасались попыток освободить Жанну.

Мы обошлись без хлопот. Остановившись на неделю в семье крестьян, живших в долине, мы помогали им по хозяйству, получая за то пищу и пристанище, и завязали с ними дружбу. Мы обзавелись такой же одеждой, какую носили они. Мало-помалу они делались менее скрытными, относились к нам с большим доверием, и мы узнали, что в их груди бились сердца истинных французов. Тогда мы открылись им во всем, посвятили их в свой замысел и встретили в них полное сочувствие и готовность помочь нам. Наш план составился быстро и отличался простотой. Мы решили нарядиться пастухами и погнать на городской рынок стадо баранов. Однажды ранним утром, под тоскливо моросившим дождем, мы осуществили эту попытку и беспрепятственно прошли через мрачные ворота города. У наших друзей были приятели, жившие сзади скромной винной лавки, в красивом высоком здании, которое находилось на одном из тех узких переулков, что идут от собора к реке; у них-то они и пристроили нас. А на другой день они потихоньку привезли нам наши настоящие платья и остальные пожитки. Семья Пьерона, приютившая нас, сочувствовала делу Франции, и нам нечего было таить от хозяев.

Мне необходимо было добыть кусок хлеба себе и Ноэлю; когда семья Пьеронов узнала, что я умею писать, то они обратились к своему духовнику с ходатайством за меня, а тот выхлопотал мне место у доброго священника Маншона, главного регистратора приближавшегося Великого суда над Жанной д'Арк. Странная для меня должность — быть писцом у регистратора суда — и к тому же опасная, если станет известным мой образ мыслей и мое недавнее прошлое. Впрочем, опасность была невелика. Маншон, в сущности, сочувствовал Жанне и не выдал бы меня; имя тоже не могло бы меня погубить, потому что я откинул признак дворянской фамилии, оставив себе только имя, данное при крещении, как человек низкого происхождения.

С января по февраль я постоянно сопровождал Маншона и несколько раз был с ним в цитадели — в той самой крепости, где была заточена Жанна, но, конечно, ни разу ее не видел, так как мне не пришлось посетить ту башню, в которой находилась ее темница.

Маншон рассказал мне обо всем, что произошло до моего появления. С тех самых пор, как продали Жанну, Кошон деятельно подбирал судей для погибели Девы — много недель потратил он на это подлое дело. Парижский университет прислал несколько сведущих, ловких и надежных богословов нужного ему образа мыслей; вдобавок, он вербовал в разных местах многочисленных духовных лиц, принадлежавших к той же шайке и пользовавшихся большим влиянием, так что, в конце концов, ему удалось составить грозное судилище, насчитывавшее около полусотни знаменитых имен. То были французские имена, но сочувствовавшие и помогавшие Англии.

Из Парижа был также прислан уполномоченный сановник инквизиции, потому что обвиняемую надо было предать инквизиционному суду. Но он оказался человеком смелым и справедливым и наотрез заявил, что дело ее неподсудно созванному суду, и на этом основании отказался от участия в разбирательстве. Тот же благородный ответ был получен от двух или трех других представителей инквизиции.

Инквизитор был прав. Дело, вновь возбужденное против Жанны, давно уже было рассмотрено судом в Пуатье и решено в ее пользу. Оно было рассмотрено высшим судом, чем этот, так как там председательствовал архиепископ реймский — епархиальный начальник самого Кошона. Таким образом, низший суд нагло вознамерился пересмотреть и перерешить дело, по которому уже был вынесен приговор судом высшим — судом, имевшим более широкие полномочия. Вообразите только! Нет, вторичный пересмотр дела не мог быть закономерным. Кошон по многим причинам не имел права председательствовать в новом суде: Руан не принадлежал к его епархии; Жанна была взята под стражу не в Домреми, по-прежнему считавшейся ее местожительством; и, наконец, сей предполагаемый судья был явным врагом пленницы, а следовательно, не имел правоспособности судить ее. И тем не менее, все эти великие препятствия были сведены на нет. Областное Руанское собрание каноников дало наконец Кошону оправдательные грамоты, — хотя не без борьбы и не без давления сверху. Подобное же воздействие оказали на инквизитора, так что ему пришлось подчиниться.

Вот тогда-то ничтожный английский король, через своего уполномоченного, передал Жанну во власть трибунала, но с такой оговоркой: если суду не удастся вынести ей обвинительный приговор, то она должна быть возвращена ему!

О боже мой, на что могла теперь надеяться эта забытая, одинокая девочка! Одинокая — в полном значении слова. Ведь она была одна, в темной башне, с полдюжиной звероподобных, грубых солдат, стороживших днем и ночью ту комнату, где помещалась ее клетка… ее засадили в железную клетку, и ее шея, ее руки и ноги были цепью прикованы к кровати. Вблизи нее — никого из знакомых; не позаботились даже приставить к ней женщину. Да, это было настоящее одиночество.

Жанну взял в плен под Компьеном некий вассал Жана Люксембургского, и не кто иной, как Жан продал ее герцогу Бургундскому. И, однако, этот же герцог Люксембургский имел наглость явиться перед Жанной в ее клетке. Он пришел в сопровождении двух английских графов — Варвика и Стаффорда. Он был жалким, низменным существом. Ей он сказал, что готов выпустить ее на свободу, если она даст обещание никогда больше не сражаться против англичан. Она уже долго пробыла в этой клетке, однако не настолько долго, чтобы пасть духом. Она ответила с презрением: