ассоциируется с долговечностью араба, как если бы тот не был подвержен обычному ходу истории. Парадоксально, но Лоуренсу кажется, будто араб уже исчерпал себя в этой временной неизменности. Колоссальный возраст арабской цивилизации послужил тому, чтобы свести араба к его основным качествам и морально утомить его в этом процессе. В итоге нам остается араб Гертруды Белл: многовековой опыт и никакой мудрости. Как коллективная сущность, араб не накапливает никакой экзистенциальной или даже семантической плотности. Он остается тем же самым, за исключением опустошающей его переделки, о которой упоминает Лоуренс, от начала и до конца «летописей внутренней пустыни». Нам остается только признать, что если некий араб радуется, или если он печалится из-за смерти ребенка или родителя, если чувствует несправедливость политической тирании, этот опыт обязательно подчинен простому, неприкрашенному и упрямому факту, что он – араб.

Примитивность подобного суждения проявляется одновременно на двух уровнях: во-первых, в самом определении – урезанном, – и, во-вторых (согласно Лоуренсу и Белл), в реальности. Такое абсолютное совпадение на самом деле не является простым совпадением. Это возможно только извне, за счет лексики и эпистемологических инструментов, направленных на то, чтобы добраться до сути вещей и не отвлекаться на случайности, обстоятельства или опыт. Такое совпадение – исключительно результат метода, традиции и политики, взятых вместе. Каждый элемент в некотором смысле стирал различие между типом – восточный человек, семит, араб, Восток[837] – и обычной человеческой реальностью, «не контролируемой тайной животного дна» Йейтса, в которой живут все человеческие существа. Ученый отождествляет тип с маркировкой «восточный человек» с отдельным восточным человеком, которого можно встретить на улице. Годы традиции придали разговору на такие темы, как «семитский» или «восточный» дух, определенную легитимность. Политический здравый смысл учит, как замечательно говорит Белл, что на Востоке (East) «всё связано». А потому примитивность Востока (Orient) и была самим Востоком (Orient) – идеей, к которой всякий имевший с Востоком дело или писавший о нем должен был возвращаться как к пробному камню, неподвластному времени и опыту.

Существует прекрасный способ понять всё это в применении к белым агентам, экспертам и советникам на Востоке. Для Лоуренса и Белл прежде всего было важно то, что их ссылки на арабов, или восточных людей, опираются на узнаваемый и авторитетный способ формулирования, который был способен упорядочить отдельные детали. Но откуда, собственно, брались «араб», «семит», «восточный человек»?

Мы уже отмечали, что на протяжении XIX века у таких авторов, как Ренан, Лэйн, Флобер, Коссен де Персеваль, Маркс и Ламартин, обобщения о «Востоке» черпали силу из предполагаемой репрезентативности всего восточного. Каждая частица Востока заявляла о своей восточности (Orientalness) настолько, что признак принадлежности к восточному миру перекрывал всё остальное. Восточный человек был прежде всего восточным, и лишь затем уже – человеком. Столь радикальная типизация была естественным образом подкреплена науками (или дискурсами, как я предпочитаю их называть), которые были направлены вспять и по нисходящей (backward and downward) к категории вида, которая, как считалось, служила онтогенетическим объяснением для каждого члена этого вида. Внутри широкой и массово используемой категории «восточный» были сделаны и более научно достоверные различения. Большинство из них основывалось на языковых типах – например, семитские, дравидские и хамитские типы, – но они довольно быстро получили и разнообразные антропологические, психологические, биологические и культурные свидетельства в свою поддержку. Например, у Ренана понятие «семитский» первоначально было лингвистическим обобщением, к которому он добавил все возможные виды параллелей из анатомии, истории, антропологии и даже геологии. Термин «семитский» можно было уже использовать не только как описание и обозначения: его можно было применить к любому комплексу исторических и политических событий, чтобы свести их к определенному ядру, которое одновременно и предшествует им, и является их неотъемлемой частью. Так, «семитский» – это надвременная и трансиндивидуальная категория, предназначенная для того, чтобы предсказывать отдельные акты «семитского» поведения на основе некоей существовавшей ранее «семитской» сущности, а также с целью истолковывать все стороны человеческой жизни и деятельности в терминах некоторого общего «семитского» элемента.

Приверженность либеральной Европы XIX века подобного рода репрессивным идеям может казаться загадочной, если не принимать во внимание, что привлекательность таких наук, как лингвистика, антропология и биология, была обусловлена их практическим, основанным на опыте – ни в коем случае не спекулятивным или идеалистическим – характером. Конечно, семиты Ренана, как и индоевропейцы Боппа, были искусственно сконструированным объектом, но это считалось логичной и неизбежной протоформой, дающей возможность научно изучать и эмпирически анализировать данные конкретных семитских языков. К примеру, стараясь выявить прототипический, примитивный лингвистический тип (как и культурный, психологический и исторический прототип), они также предприняли «попытку определить исходный человеческий потенциал»[838], из которого единообразно развиваются все характерные варианты поведения. Теперь такая попытка была бы невозможна, если бы при этом также не считалось – в терминах классического эмпиризма, – что тело и душа являются взаимозависимыми реалиями и они изначально определены заданным набором географических, биологических и квазиисторических условий[839]. Из этого положения, которое само местное население не могло ни понять, ни осознать, выхода не было. Уклон ориенталистов в древность был подкреплен подобными эмпирическими идеями. Во всех своих исследованиях по «классическому» исламу, буддизму или зороастризму они ощущали себя, по признанию доктора Кейсобона из романа Джордж Элиот, подобно «духам прошлого, скитающимся по миру и пытающимся воссоздать его таким, каким он был раньше, невзирая на разрушения и искажающие веяния»[840].

Будь подобные представления о лингвистических, цивилизационных и, наконец, расовых характеристиках всего лишь одной стороной академических дебатов среди европейских ученых, обо всем этом можно было бы забыть, как о малозначительной пьесе для чтения. Однако и формат этих дебатов, и их содержание получили широкое распространение. В культуре конца XIX века, как отмечал Лайонел Триллинг[841], «расовая теория, подпитываемая растущим рационализмом и ширящимся империализмом, поддерживаемая неполноценной и плохо усвоенной наукой, была почти непререкаемой»[842]. Расовая теория, взгляды на происхождение и классификацию примитивных народов, декаданс модерна, прогресс цивилизации и судьба белых (или арийских) народов, потребность в колониальных территориях – всё это элементы той причудливой амальгамы науки, политики и культуры, которая почти без исключений была направлена на возвышение Европы и доминирование европейской расы над неевропейской частью человечества. Существовал также консенсус (в соответствии со странно видоизмененной версией дарвинизма, инициированной самим Дарвином) в отношении современных восточных народов, которые считались деградировавшими остатками прежнего величия. Древние, или «классические», цивилизации Востока воспринимали на фоне его нынешнего упадка, но только (а) потому, что белый специалист мог