Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А в каком городе? – спросил Томас просто из вежливости.
Ближайшим населенным пунктом была деревня под названием Фолс-Виллидж, недалеко от городка Канаан, ответил Джордж. Дом стоит на берегу озера и когда-то принадлежал его матери. Он там не был пару лет, но выставил его на продажу через риелтора в Лейквилле. Ничего себе времечко выбрал, а? Посмотреть дом никто так и не приехал.
– А что за дом? – поинтересовалась Грейси. Ей пришлось сказать гостю, что отбивных больше не осталось, но она передала Джорджу блюдо с картофельным пюре.
Дом старый, постройки где-то 1880-х годов, предположил Джордж. Затем примерно в 1905 году его родители сделали к нему пристройку с кухней на первом этаже и со спальней на втором, так что наверху теперь три спальни. Он стоял на прилегающей к нему земле общей площадью примерно в полтора с лишним гектара. Но ему удалось продать земельные участки незадолго до «Черного четверга», так что теперь земельное владение у дома составляло всего лишь две десятых гектара, однако остался спуск к небольшому озеру под названием Чайлд по фамилии семьи владельцев дома и Джорджа тоже.
– И за сколько вы пытаетесь его продать? – спросила Грейси, перестав есть.
Когда он назвал ей сумму, она встала из-за стола и поднялась наверх. В верхнем ящике комода лежала ее чековая книжка в кожаной обложке, которую было трудно открыть. Раньше она никогда не выписывала чеков.
Было трудно сказать, кто из мужчин испытал большее потрясение.
«Моя жена, устроительница трапезы и уюта», – иногда нараспев произносил Томас Пирс в течение многих лет после того памятного вечера, делая рукой широкий и царственный жест. Он стал собственником, своего рода помещиком, и любил обозревать свои владения. Ему нравилось сидеть на крыльце вместе с гостями и глядеть на лужайку, плавно спускавшуюся к берегу озера, где плескались волны, наблюдая, как его двое детей, Артур и Марджори, на маленьком причале играли в рыбалку. В летнее время он проводил там весь август. Здесь он был счастлив, как нигде и никогда. После войны (ему удалось вернуться живым с Тихоокеанского театра военных действий, а его коллеге Джорджу Чайлду повезло меньше) он рассказывал жене, что слушал плеск дождя по озерной воде, когда пытался уснуть под открытым небом далеко-далеко от дома.
Каменный дом в Стамфорде с башенкой и бутафорской стеной с бойницами перешел к Артуру, который продал его и уехал – куда бы вы думали – в Хьюстон. Его племянница, Грейс Рейнхарт Сакс, никогда не видела своего дядю.
Дом у озера достался Марджори, впоследствии ставшей матерью Грейс. Марджори каждое лето проводила там по крайней мере неделю, за исключением, по иронии судьбы, года, когда родила дочь, а после ее смерти дом перешел к Грейс. Грейс тоже любила этот дом, как мать, как дед и как та, в чью честь ее назвали – как ее практичная и умная бабушка. Но никому этот дом не был нужен так, как Грейс в этот непростой час.
Куда еще она могла податься в тот день, спасаясь бегством из своей квартиры на Восемьдесят первой улице с вещевым мешком, где лежала одежда сына, с чемоданом книг и ноутбуков, с лопающимся мусорным мешком, набитым нижним бельем, свитерами и туалетными принадлежностями, а также с очень дорогой скрипкой? Фасад ее дома уже был освещен, как вход в кинотеатр в день премьеры: стояли два фургона новостных телеканалов, всюду вились электрические провода, а изнывавшие от ожидания зеваки галдели и орали, как расстрельная команда. Волчья стая репортеров нашла ее дверь и притаилась в ожидании, пока она выйдет из квартиры, но один из консьержей, совершенно неожиданно сжалившись над Грейс, не говоря ни слова, провел ее в подвал, подхватил на плечо мешок с вещами, взял чемодан и вывел ее в переулок, тянувшийся за тридцать пятым домом Восточной Восемьдесят первой улицы. На Мэдисон-авеню помог ей погрузить вещи в такси и отказался от чаевых. Однако же он, кажется, больше не мог смотреть Грейс в глаза.
Всего три часа спустя они с Генри ехали во взятой напрокат машине на север по Со-Милл-роуд, погода за окном (холодно, небо затянули тучи) полностью соответствовала охватившей Грейс ледяной дрожи. Она могла сказать Генри лишь то, что с дедушкой все хорошо, и с Евой тоже нормально, но кое-что случилось, и да, конечно, она все объяснит без утайки (ну, почти без утайки, подумалось ей). Но не сейчас, потому что дорога занимает все ее внимание. И это была истинная правда. Со-Милл-Роуд, и так петлявшая в лучшие времена, сделалась еще и скользкой, и пару раз (ей совсем это не привиделось) она видела на дороге наросты наледи. А еще пару раз представила, как машину занесет, та пойдет юзом, завертится, разлетится на куски, и их с Генри больше не станет. От этого Грейс еще крепче вцепилась в руль, пока спину не заломило, и подумала – подобное впервые пришло ей в голову, и новизна этой мысли ужасала: «Я тебя за это ненавижу».
Он был любовью всей ее жизни, верным спутником, опорой, мужем. На него она призывала равняться своих пациентов-мужчин, его достоинства приводила в пример воображаемым читательницам своей книги в ответ на вопрос, какими качествами должен обладать мужчина, за которого стоит выходить замуж. Она не верила, что способна возненавидеть его, что бы ни случилось. Но сейчас Грейс казалось, будто каждая клеточка ее тела, обожавшая Джонатана и тянувшаяся к нему, сменилась клеточкой, его отторгающей и презирающей, – словно некая жуткая установка для гемодиализа очистила Грейс, сняла с нее всю шелуху. Однако обновленная и очистившаяся Грейс уже не могла жить так, как должно жить человеческое тело. Она не могла стоять прямо, не могла говорить, чувствовать, заботиться о Генри, вести машину на нужной скорости по извилистой дороге, местами покрытой наледью. Все ее существо настолько сосредоточилось на пункте назначения, что Грейс не представляла, что будет делать, когда наконец туда доберется.
По крайней мере, она помнила дорогу, хотя не ездила по ней очень давно. Помнила
