Байтфорды поженились очень молодыми, — пишет Люк, — и им было всего сорок, когда их сына повесили за убийство мисс Хендерсон. Тремя годами раньше девятнадцатилетний Альберт решился на беспрецедентный — для семьи и для того времени — поступок, объявив, что недоволен работой и решил бросить ее. Он признался в этом отцу, сказав, что ненавидит садоводство. Ему было противно собирать и разбрасывать навоз, а от необходимости наклоняться болела спина, которую он повредил в пятнадцать лет, таская тяжелые мешки по просьбе матери. Альберт также заявил, что Флиттон «имеет на него зуб».

Не будет преувеличением сказать, что это признание скорее испугало, чем разозлило Эйбла Байтфорда. Под угрозой оказалось благополучие всей семьи, а не только Альберта, угрожавшего сбежать в Плимут и искать лучшей доли в другом месте или даже за границей, если его заставят работать под началом Флиттона. Эйбл сначала пошел к садовнику, которого знал много лет и поддерживал с ним дружеские отношения. Старшему садовнику пришлось рассказать расстроенному отцу, что его сын показал себя плохим работником. Угрюмый, невежливый, постоянно жалуется на боль в спине — такое поведение молодого человека Флиттон считал неподобающим. Он посоветовал Эйблу поговорить с самим мистером Клайвом.

Нетрудно представить ужас, который вызвало это предложение у Эйбла Байтфорда. Вероятно, он никогда не разговаривал с хозяином, только выслушивал указания, не обсуждая их, а если хозяин обрушивал на него свое недовольство, то воспринимал это как должное — такова участь слуги. Тем не менее он собрался с духом и на следующий день, отвозя мистера Клайва в Йелвертон на собрание Ассоциации землевладельцев, спросил, нельзя ли им поговорить, когда тому будет удобно.

Люк не пишет, откуда ему все это известно. Возможно, из протоколов судебных заседаний. Нужно взглянуть на них, когда я дойду до суда. Похоже, Гарольд Клайв был во многих отношениях разумным человеком, совсем не похожим на грубых сквайров, которых изображают в романах о викторианской эпохе, поскольку проявил сочувствие к Эйблу, когда тот рассказал ему об Альберте. Наверное, он ответил кучеру, что ценит семью Байтфордов и совсем не хочет отказываться от их услуг. Тут их желания совпадали, и Эйбл, должно быть, вздохнул с облегчением. Клайв спросил, не будет ли Альберту лучше вдали от дома, и, получив утвердительный ответ, пообещал помочь. Первым делом он, по всей вероятности, посоветовался с мисс Уитикомб из Тавистока, предполагая, что ей нужен слуга, и женщина взяла Альберта с недельным испытательным сроком. Он не справился со своими обязанностями, но Люк не пишет, почему. Клайв проявил снисходительность и предпринял еще одну попытку.

Он был директором Большой западной железной дороги. «Или что-то в этом роде», как странно выразился Люк. Клайв «имел значительное влияние на набор персонала». Во всяком случае, он устроил Альберта носильщиком на вокзал Норт-Роуд в Портленде. Вряд ли можно считать разумным и тем более милосердным предложение работать носильщиком человеку с больной спиной. Стюарт Люк не задается этим вопросом. Он явно не сочувствует Альберту. По его мнению, тому вообще повезло, что ему предложили работу. Молодого человека могли просто выкинуть, обречь на голодную смерть. В любом случае выбора у Альберта не было, и он согласился. В первый день ему пришлось пройти десять миль до Плимута пешком, но каждый день ходить туда и обратно он не мог и поэтому поселился у своей тетки, сестры миссис Байтфорд по имени Мария Моллик, чей дом находился в пяти минутах ходьбы от вокзала Норт-Роуд.

Альберту Байтфорду к тому времени исполнилось двадцать. Похоже, жизнь его была одинокой и скучной; днем он работал носильщиком на вокзале, почти не общаясь с другими служащими железной дороги, возвращался в дом тетки, ужинал и рано ложился спать. В то время в Норт-Роуд был клуб для рабочих, но Байтфорд туда не ходил и на собраниях не присутствовал. Несколько коллег приглашали его пропустить по кружечке в местной пивной, но Альберт неизменно отказывался. Никто не слышал, чтобы он кого-то называл по фамилии. Даже начальник станции, перед которым подчиненные благоговели, как перед августейшей особой, и к которому обращались «сэр», не удостаивался такой чести от Байтфорда. Альберт время от времени жаловался на боли в спине и на высокомерный тон пассажиров. Но в основном он молчал.

Теперь, в XXI веке, мы бы посочувствовали Альберту, предположив, что он страдает от хронической депрессии. Наверное, в угнетенном состоянии он пребывал уже много лет, но в разлуке с домом, семьей и друзьями — по всей видимости, они тоже остались в Ливси-Плейс — его состояние ухудшилось. У него не было ни знакомых, за исключением тетки, ни девушки, ни друзей. Сегодня любой человек, очутившийся в подобной ситуации, вызвал бы сочувствие, получил бы предложения о помощи от многих организаций, не ощущал бы себя таким изолированным от общества, мог бы обучаться какой-либо профессии, а после достижения восемнадцати лет жить на пособие, пока не найдет работу. Примерно так. Возможно, это нелегко, но явно легче, чем в викторианской Англии.

Разумеется, судить об этом сложно — времени прошло слишком много, а свидетельств сохранилось слишком мало. Люк тут не помощник. Он ничего не знал о депрессии. А может, Альберт страдал от чего-то более серьезного, чем депрессия. Может, он был шизофреником. В то время ему посоветовали бы взять себя в руки и быть мужчиной, сказали бы, что главное — трудиться, делать карьеру. «Нервы» — это для аристократов или юных леди, а не для рабочего человека. С расстояния ста двадцати лет мы сочувствуем Альберту Байтфорду, одинокому, растерянному и страдающему.

Он был груб с товарищами и неразговорчив с пассажирами. Однажды, в начале октября 1883 года, когда на станцию Норт-Роуд прибыл экспресс из Лондона, сэр Джеймс Трипп, проживающий в Караман Хаус в Плимбридже, выглянул из вагона первого класса и велел Альберту перенести его вещи в экипаж, приехавший встречать поезд. Носильщик молча принялся выполнять указания.

Впоследствии он свалил все на боль в спине. Как бы то ни было, он уронил на платформу один из кожаных чемоданов сэра Джеймса, за что получил справедливое, но по всей видимости, довольно резкое замечание: «Осторожнее, болван, черт бы тебя побрал. Там хрупкие вещи, и если они разобьются, тебе придется выплатить все, до последнего фартинга». Байтфорд поставил на землю багаж, который он нес, и громко огрызнулся: «И вы еще называете себя джентльменом? Если тут и есть болван, то это вы!»

Совершенно очевидно, что он был на грани срыва — и сорвался, разбившись вдребезги. Как и витрина с редкими бабочками, которую сэр Джеймс по никому не известным причинам вез домой. О происшествии тотчас доложили начальнику станции. Он, по всей видимости, был рад предлогу избавиться от Альберта. Хотя о возмещении ущерба за разбитую витрину речь больше не заходила.

Альберт вернулся домой, к миссис Моллик. Что между ними произошло, мы не знаем. Похоже, Байтфорд прожил у тетки еще неделю, покидая дом лишь для того, чтобы в угрюмом молчании слоняться по платформам на станции. Наконец, ему сказали, чтобы он уходил и больше не возвращался. Пока Элинор Хендерсон весело проводила время в доме тетки, обсуждая предстоящую свадьбу, наслаждаясь роскошной обстановкой дома и прогулками (на которых заработала синяки) с двоюродными сестрами, Альберт либо сидел дома со своей теткой, которая, скорее всего, постоянно бранила его и спрашивала, что он собирается делать дальше, или ошивался на вокзале Норт-Роуд. По всей видимости, мисс Моллик была остра на язык и «не терпела глупостей». Как бы то ни было, через девять дней она выставила Байтфорда, сказав, чтобы тот отправлялся домой к родителям. Альберт возражал, что не может идти так далеко, что он нездоров и его постоянно мучает боль. Тетка настаивала, и он покинул ее дом 20 октября около десяти утра.